Про то, как жили «под немцами», бабушка не любила рассказывать, но проговорилась, что поначалу немцев даже ждали, надеясь, что они отменят колхозы. Всякое было – то «кур, млеко, яйки» отбирали, а то и шоколадкой детей угощали в честь ихнего Рождества. От деревни не осталось ничего – то, что не успели сжечь немцы, сгорело потом во время жестоких боев. В 1942 году дед забрал всех в Филимоново, где им, как полным погорельцам, дали полдома – вместе с Шиловыми. Это потом они разъехались по разным квартирам кооперативного дома. А дед Шило с женой остались.

– Она хворала много, – рассказывала бабушка Димке. – Слабая была, как осенняя муха. Ну, я и помогала им по хозяйству, как могла. Ефиму Савельичу это, конечно, не нравилось, так я потихоньку. Он после войны шибко пить начал, потому как контуженный.

– Он на фронте был?

– Да вроде не был, сыночка. Он же уполномоченный! Важный человек.

Судя по всему, «важный человек» не только пил по-черному, но и поднимал руку на кроткую жену, подозревая ее во всех смертных грехах: и что с соседом путается, и что «под немцами» была и неизвестно как выжила. Старший сын пытался как-то защитить мать, за которой отец гонялся с топором, но не справился, и Ефим чуть было не отрубил ему руку в горячке. Машенька всех этих страстей не выдержала и повредилась рассудком – повесилась в сарае, после чего Ефим совсем слетел с катушек, и, если бы не товарняк, под которым он нашел свою пьяную смерть, неизвестно, какой трагедией это бы все закончилось.

Димка слушал, ожесточаясь сердцем против давно покойного деда, о котором часто думал: ведь в его собственных жилах текла и дедова кровь! И отцовская… Именно поэтому он избегал, как мог, спиртного, поэтому и в драки никогда не лез – боялся собственной ярости, вскипавшей ключом. А гибель деда он хорошо себе представлял! Видел ярко и вполне реально, особенно сцену на железнодорожном переходе: хотя бабушка не проговорилась ни словечком, Димка со временем уверился, что Ефим не сам попал под поезд. Димка видел, как из электрички…

Из электрички на пустую платформу вышли двое мужчин. Ефим едва держался на ногах, и Шилов, оглянувшись по сторонам, пошел за ним и нагнал Ефима у края дощатого настила, лежащего на шпалах: давай, брат, помогу! Они медленно побрели на ту сторону – товарняк грохотал уже совсем близко. Шилов чуть придержал шатающегося Ефима, а потом с силой толкнул под колеса локомотива. И скрылся во тьме…

Когда Димка додумался до этого и попробовал расспросить бабушку, она уже ничего не могла вспомнить, да и мало кого узнавала. Только Димку – всегда. Бабушка осталась одна в квартире Артемьевых – отец к тому времени умер, сестры разъехались, и Аня, старшая, забрала мать к себе. Бабушка оказалась никому не нужна, но Димка встал на дыбы, когда сестры предложили сдать ее в дом престарелых: ни за что. Томка категорически отказалась ухаживать за бабушкой: меня тошнит от ее запаха! – хотя Димка никакого особенного запаха не ощущал.

Бабушка всегда была очень чистоплотной, всегда старалась не доставлять никому лишних хлопот – кроткая, тихая, незаметная, с вечно извиняющейся улыбкой на морщинистом лице. Сначала Димка как-то справлялся, потом Варя Абрамова сама предложила ему помощь, и он с благодарностью принял – знал, как нелегко приходится ей с собственной сумасшедшей матерью. А потом бабушка умерла, и сразу все стало как-то… не то чтобы разваливаться…

Потеряло устойчивость!

Димка начал задумываться: «Неужели это и есть вся моя жизнь?!»

Семья, ребенок, работа…

По выходным – бесконечные домашние дела…

Ребенок! Он не очень понимал, как обращаться с дочкой – такая крошечная, хрупкая, беззащитная, что порой горло перехватывало от умиления. Димка разговаривал с ней, как со взрослой, помня себя в детстве, но Катюшка была совсем не такая, как он: бойкая, уверенная в себе, упрямая, храбрая. Димка с некоторым сожалением (но и с облегчением!) узнавал в дочери материнские черты характера, хотя внешне она была полной его копией: светлые волосики, ясные серые глаза. Видел он дочку редко: выходил из дома в полседьмого, приезжал поздно вечером – только в выходные удавалось погулять или поиграть вместе. По субботам и воскресеньям Дима сам укладывал Катюшку спать – девочка засыпала с трудом, и он долго сидел рядом: читал книжки, рассказывал сказки, сочиняя их на ходу, любовался румяной сонной мордочкой, целовал в тугую щечку, вдыхая сладковатый родной запах…

Дорога отнимала у него четыре часа каждый день. Конечно, только в дороге он и читал, да еще на ночь успевал пролистать пару страниц какого-нибудь поэтического сборника. И что, это вся его жизнь?! Нет, конечно, собирались по праздникам друзья, пели, валяли дурака – но все реже и реже: у всех были свои проблемы, свои заморочки…

На одно из таких сборищ Варька Абрамова пришла с приятелем, который скромно отрекомендовался поэтом. Славик Усольцев. Димка во все глаза смотрел на человека, так легко нацепившего на себя это высокое звание, потом подсел, разговорился. У того при себе и книжка оказалась – Димка почитал. Кончилось тем, что они чуть было не подрались, в такой раж вошли на почве поэзии.

Сам Димка давно уже ничего не сочинял – со школы. Но и тогда собственные вирши казались ему несовершенными и жалкими – одно расстройство! Несколько своих стихотворений, он, правда, пел под гитару: в сочетании с музыкой, тоже довольно примитивной, они вполне сходили за бардовские песни. Поэзия представлялась Диме таким святым и возвышенным делом, что его покоробили первые же прочитанные в тощей книжонке строфы: без знаков препинания, без соблюдения размера, с вкраплениями матерных слов.

– Да ты ретроград, брат! – сказал снисходительно Усольцев, подцепляя на вилку кусок красной рыбы. Он выдавил на рыбку сок лимона и, чуть ли не с нежностью оглядев, отправил в рот. – Это новая форма, теперь все так пишут. Вон англичане вообще от рифмы отказались. С рифмой-то любой дурак может. Главное – суть! Вникнуть надо, понять, почувствовать…

– Понять – это точно! Твои стихи разгадывать нужно, как кроссворды! И чем тебе помешали знаки препинания?! Или ты неграмотный? – Сам Димка писал на редкость грамотно, остро чувствуя необходимость каждой запятой, правда чудовищным почерком, разбирать который было одно мучение, поэтому всегда получал тройки по русскому.

– Слушай, чего ты прицепился? Дай спокойно пожрать! – довольно миролюбиво ответил Усольцев, наваливая в тарелку еще порцию салата.

– Да потому, что это не поэзия! Это не из души идет, а… одно словоблудие! Ты просто… выпендриваешься! – Димка незаметно для себя выпил рюмку водки, поэтому выразился гораздо более крепким словом, хотя всегда избегал мата.

– Это я… выпендриваюсь?! – взвился Усольцев. – Да это поэзия чистейшей воды! Понимал бы!

– Как ни странно, кое-что понимаю!

– Да конечно! Для тебя небось Пушкин – вся поэзия! А то, что был, например, Хлебников, тебе известно?! Это что, не поэзия?! Или Крученых?!

– Да ты сам-то Хлебникова читал? Или того же Крученых?!

– Представь себе, читал! А вы все застряли на ваших Тютчевых и Фетах! Ахматова ваша! «Нарцисс в хрустале у меня на столе» – это, по-твоему, поэзия?!

– Не помню, кто сказал, что поэзия – это исповедь водного животного, которое живет на суше, а хотело бы в воздухе…

– И что?!

– А то, что твоя так называемая поэзия это просто исповедь животного! Которое знать не знает ни о каком воздухе!

– Да какого черта?! Кто ты такой, чтобы судить о моей поэзии?!

Димка открыл было рот, но наткнулся взглядом на бледную Варьку, растерянно комкавшую бумажную салфетку, и осекся: «Что это я?!» Он огляделся – все затихли и смотрели на него с некоторым изумлением: впервые он так завелся перед друзьями. Димка встал и вышел на кухню, а пришедшая следом Томка выразительно покрутила пальцем у виска и сказала:

– Нет, как ты был малахольным, так и остался! Чего тебя понесло! Никому ж не интересно!