Одам и Лилит пустились в ночной лес, полностью отрешившись от благоразумия; они поручили себя инстинкту. Разум не заменяет собою всего: когда он не может подсказать выхода, оставляя человека на краю гибели, тут-то и воскресает инстинкт с его последней отчаянной попыткой сделать невозможное.

Одам и Лилит бежали без остановки, не углубляясь в чащу, но и не выходя на открытое место. Рассвет застал их у подножия каменистой гряды. Деревья группами росли то на широких уступах, то по крутым скатам, и тогда казалось, что они стоят вниз головой.

Первые лучи солнца упали на обнаженные скалы: они сделались красно-бурого цвета. Белоснежная, почти четырехугольная гора, видимая с равнины у стойбища, главенствовала и здесь над дальним хребтом, только выдвигала другое свое исполинское плечо. Под его защитой долина маленькой реки блаженствовала в безветренной, почти тепличной атмосфере. Но едва поворот течения уводил ее из-под охранительных стен, почва становилась тощей и не производила ничего, кроме горьких трав да жидкой акации, а по откосам росли сухощавые кусты красноватого оттенка.

Даже не осмотревшись хорошенько, лишь найдя подобие крова, Лилит и Одам вздохнули с облегчением: появился приют, спасение от хищников, укрытие от непогоды. Они были голодны, но утомление пересилило: войдя в пещеру, сухую и без запаха зверя, они тотчас заснули, как дети, уткнувшись лицом друг в друга.

Синий день пламенел над ними; бесчисленные насекомые трещали и свиристели в травах, грелись на солнце непуганые ящерки, птицы и травоядные жили своей обычной дневной жизнью, но Лилит и Одам проснулись перед вечером лишь затем, чтоб оградить вход в пещеру частоколом.

Они напились из близкой реки, отыскав ее по влажности воздуха и жирным травам на берегу. Затем поспешно вернулись под защиту камней - наступали сумерки, самое опасное время: без оружия и без огня страшно сделать даже шаг!

Они были терпеливы к голоду, хотя прошло уже более суток с тех пор, как они что-то ели. Но оба снова молча легли на охапку свежей травы, застенчиво касаясь друг друга пальцами, За короткое время приключилось столь многое, что они не знали даже, как и о чем теперь говорить? Мечты их были бедны, но, когда они брались за руки или трогали друг друга плечами и коленями, через ощущение теплой кожи словно передавалось и движение их внутренних токов - сигнал дружелюбия, подкреплявший скудный язык слов.

Крупные звезды затеплились над частоколом. Все вокруг вновь наполнилось рычанием и фырканьем и звуками погони. Разыгрывалась обычная трагедийная ночь дикого леса - время страха, но не любви. Одам и Лилит замерли за убогой оградой. Так они провели несколько бессонных часов, чутко ловя ближние шорохи. Лишь перед рассветом внутреннее чувство подсказало им, что опасность миновала, они немедленно заснули, проспав почти до восхода солнца.

А утро принесло свои заботы. Надо было подумать об оружии и еде. Теперь они очутились совсем одни, без чьей-нибудь помощи и поддержки, как первые люди на Земле!

Земля переживала свое младенчество. Все три ее лика были еще гладки: плуг не прошелся по почве, оставляя первые морщины, киль корабля не взбороздил безмятежность вод, а винт самолета не пропорол воздух. Но радость поиска была одной из самых животворящих сил в человеке! Она создавала ощущение полноты бытия. Первый шаг вдохновлял на следующий.

Человек - бесстрашное, выносливое создание. Стихия борьбы за жизнь, бушевавшая вокруг него, была его родной стихией. Близость к простым законам - когда убивают ради пищи, а не из ненависти - формировала его ум, сметливый, но не коварный. Зверь не казался врагом, он был скорее собратом, который может в тяжелое время спасти от голода; а в сытое они расходились, не тронув друг друга. Первые тотемы могли появиться как порыв благодарности, а вовсе не из желания умилостивить страшные силы природы. Ведь люди по-своему хорошо знали тогда окружающий их мир. По следам животных они находили воду; подобно птицам, устраивали ночлег на деревьях. Мир разумных и неразумных существ не разграничивался еще так резко.

И люди уже тогда создали общество, которое представляется нам теперь примитивным и промелькнувшим так быстро, как искра в серой предрассветной мгле, а на самом деле оно обнимало эпоху в истории самую длительную. Ведь человечество, едва родившись, сделало свой первый шаг именно в коммунизм; тогда были заложены основы всех последующих установлении, возникла речь, пробились начатки культуры, появились первые приемы техники, медицины и искусства. И все это шло на пользу объединенному человечеству. Неважно, что оно было еще так малочисленно!

Утром разразилась гроза. Мутные ручьи, грохоча камнями, побежали с недалеких гор. Все живое попряталось, водяное небо накрыло землю, капли падали мелко и быстро, словно отовсюду раздавалось тиканье насекомых. Но вот туча прошла. Тьма и печаль, которые охватили природу, как бы утекали сквозь дыру в небосводе: все больше и больше появлялось на нем белых и голубых пятен. Наконец косой луч умытого солнца прошел по мшистым камням, они стали куриться паром, земля заиграла мелкими лужами. Деревья, как звери, стряхивали с себя воду.

Лилит и Одам стояли у отверстия пещеры: новый мир омылся для встречи с ними! Они были счастливы.

Но вдруг оба насторожились: послышалось легкое шуршание. Под деревом, копошась в сбитых недавней бурей ветвях, паслось небольшое стадо козерогов. Тусклая песочная шерсть самца почти сливалась с серым стволом. Его могучие широкие рога, двумя полумесяцами закинутые за спину, казалось, вовсе не отягощали головы - она чутко поворачивалась по ветру, ловя враждебные запахи. Самки и козлята паслись спокойно.

Одам сжал узловатую дубинку - другого оружия у него пока не было - и с воинственным криком выскочил из укрытия.

– Ухр! Ухр!

Козероги метнулись в сторону, камни служили им укрытием. Начался неравный бег: человек не знал местности, звери уходили.

Но Одам преследовал их терпеливо, как все охотники Табунды. До тех пор, пока ворон, вещая птица, похожая на жженую головешку, с синим белком вокруг карего глаза, поводя острым крылом, отрывисто вполголоса не прокаркала над его головой, словно мурлыкая: время охоты кончилось. Наступал жаркий полдень.

И, уже спускаясь обратным путем по склону, разозленный неудачей, Одам вдруг оцепенел: в трех шагах от него, в жгучих густых травах, уткнувшись мордой в камень и выставив один кривой, похожий на клык рог, спал козерог-одиночка, утомленный зноем…

Мускулы Одама переливались и шевелились, как змеи. Он тащил первую добычу, которую одолел без помощи сородичей. Он нес ее для Лилит.

Но когда она навстречу ему примчалась почти вприпрыжку, с тем открытым громким смехом, который Одам любил у нее с детства, боднула его в плечо, как бы приглашая порезвиться и отпраздновать удачу вместе, - он нахмурился и отстранился. Что годилось для любовных игр, те ласки и вольности, которые они позволяли себе в темноте, вовсе не подходили к серьезному делу добывания пищи.

Он направил взгляд мимо нее и прошел к месту, где следовало разложить костер: огонь - дело женщин. Одам начал свежевать тушу, как будто был один. С детства он видел, что так поступали все охотники, какие бы похвалы и славословия ни сыпались вокруг на них. Лилит стояла в недоумении. То, что он впервые оттолкнул ее, еще не обидело. Она помедлила только секунду, прежде чем приняться за извечные обязанности женщины. Но какая-то часть радости ушла из ее сердца.

В тот день они были сыты как никогда. Зверь принадлежал им целиком; возле не было стариков и детей, которым в племени отдавались лучшие куски.

Они сами насыщались печенью и нежным жиром почек, выуживали из костей мозг, разгрызали хрящи. Они опьянели от пищи и, удалившись за частокол своей пещеры, оставили за оградой тлеющие угли, которые еще долго пугали ночных хищников, привлеченных следами человека и запахом крови.