Какая чушь лезет в голову! Может, потому, что пятница — канун  т о г о дня?

Не нужно отчаиваться, — говорил я себе, — то, в чем мы сегодня так нуждаемся, постепенно дойдет, накопится, созреет. Как яблонька вырастет и даст плоды. А пока слишком маленькая она, вот и не плодоносит. Груш, слив, рябины полно, а яблок совсем нет. Бывают же такие неурожайные годы.

Не то чтобы Базанов, Рыбочкин или я дали себе зарок не играть в определенные игры. Базанов пытался. Было у него такое поползновение. В последнее время он почти ничего не читал, не следил за журналами, и меня удивило упоминание о монографии Дюльмажа в его санаторных записках. Он словно бы решил стать как все, ничем не отличаться от Крепышева, Левы Меткина, Валеева. Как ребенок, пытающийся подражать взрослым, Виктор начал с того, что перестал заходить в читальный зал, и это лишний раз подтверждало наивность намерений многоопытного профессора. В институтской библиотеке занимались обычно аспиранты и научные сотрудники, начинающие свою карьеру, надеющиеся что-то узнать, чего-то достичь, руководители групп и старшие научные сотрудники, непосредственно отвечающие за темы. Руководители отделов, лабораторий, никто из тех, кто призван был осуществлять общее руководство, обычно читальным залом не пользовались. Не потому, что ленились. Просто им было не нужно. Довольствовались неиссякающим потоком материалов, попадающих в кабинет на рабочий стол в виде аннотаций, отчетов, проспектов зарубежных фирм, — теми плавающими сверху пенками, которые позволяют судить обо всем, ничего не зная, держать нос по ветру.

А его неудачная, нелепая попытка организовать отдел? Базанова словно подменили. Вдруг развил бурную деятельность, толкался в дирекции, мелькал там и здесь, заискивал, выпускал когти, суетился. Словно речь шла о последней попытке выжить, выстоять, взять у жизни свое. Бессмысленный реванш, ничего ему не сулящий. Будто до конца хотел из себя вытравить себя самого.

В роли администратора Виктор выглядел комически, и, кажется, не одному мне было ясно, что после всего случившегося, после создания штрафной лаборатории поисковых исследований его затея обречена на провал. Пожалуй, это понимали все, кроме Базанова. Он был полон энтузиазма. Или продуманно шел на самоуничтожение во имя воскрешения в новом качестве?

Как-то я высказал сомнение по поводу базановской идеи заняться координацией работ, связанных с очистительными установками. Как он набросился на меня! Мы ждали троллейбуса на остановке, потом с трудом влезли в него, нас прижало друг к другу, и в таком состоянии ехали до самого метро. Тем временем, привлекая всеобщее внимание, вызывая насмешливые взгляды рядом стоящих, Виктор на весь троллейбус произносил свой монолог.

— Должен же кто-то взять это на себя. Вы чистоплюйством занимаетесь, а дело — ни с места. Хотите чистенькими остаться. Не я, не ты — кто тогда? Какой-нибудь рвущийся к должности карьерист? Мы сами себя губим, отстраняясь от неотложных дел. Перепоручаем другим, сваливаем вину, не желаем взять ответственность на себя.

К кому он обращался? К кому относилось его «вы»? К нему самому, вчерашнему? В такие минуты задавать вопросы было бесполезно. Хорошо еще, что не жестикулировал, — слишком тесно стояли.

— Т а м, — почти кричал он, — должны сидеть порядочные, знающие люди.

Дернулся, пытаясь освободить руку, чтобы показать, где это «там».

— Ты не сможешь совмещать научную работу с административной, — возразил я.

— И не надо! — воскликнул он. — Сегодня нужно  э т о. Организация решает все.

Я не верил своим ушам.

— Неверие в собственные силы, Алик, идет от паршивой интеллигентской щепетильности, от дурного воспитания. Кто-то внушил нам, что ученым быть почетно, чиновником — зазорно. Теперь ученых хоть пруд пруди, а толковых чиновников — раз-два и обчелся. В жизни, Алик, как на войне. В атаку идти — иди в атаку. Из пушки стрелять — стреляй. Умеешь, не умеешь — все равно стреляй, если больше некому. Есть слово  н у ж н о. Ты понимаешь? Мы должны быть готовы ко всему, даже к смене профессии.

Все сказанное противоречило тому, что говорил он прежде. Все, кроме темперамента, душевного жара, горящих глаз. Давненько я не видел его таким. Пожалуй, со времен победы над Френовским.

Никаким заведующим отделом его, конечно, не сделали. Да и сама мысль о создании подобного отдела, легким туманом повитав в воздухе, рассеялась без следа. Базанов утих, смирился, снова погрузился в научную работу, целые дни безвыходно проводил у себя в лаборатории.

Слава богу, что не сделали. Это еще больше укоротило бы его и без того краткую жизнь. Взявшись не за свое дело, он получил бы еще один инфаркт. Его уже ни на что не хватало. Он спрессовал свою жизнь до предела, до состояния сверхплотного вещества и, исчерпав отведенный запас энергии, вновь превратился в робкого мальчика, одержимого беспричинными страхами. Здесь не столько удивляет возврат человека в детство, сколько прочность тех стен, разрушение которых потребовало столь крупных энергетических затрат.

Комок в горле: пятница. Канун  т о г о  дня.

— В прошлый сезон я на сто десятом километре отличные подосиновики брал, — говорит Крепышев.

Его лицо лоснится от пота. Глаза маслянисто светятся. В столовой жарко и душно.

— Надо же! — сглатывает слюну Январев.

…Причастен, непричастен — какое может быть оправдание? За подносами бегал, чувствовал себя ковбоем, слушал всю эту чушь. Но ведь и он стоял рядом. И он слушал…

Как на ленте магнитофонной, память записала все.

— Виктор, зайди ко мне после обеда, — говорит Январев, доставая со дна стакана вареный урюк. — По поводу твоего письма в министерство. Нужно переговорить.

— А как с программой двустороннего сотрудничества? — спрашиваю я.

— Еще вчера подписал.

Мы одеваемся, выходим из столовой. Дергается стеклянная дверь, пропуская одного, второго, третьего, — и вот уже болтается, отпущенная последним, как на сильном ветру.

Капает с козырька. Дождь только что кончился. Порывы ветра комкают и морщинят поверхность луж. Идем кромкой вот уже месяца три как разрытой канавы. Январев с Валеевым впереди, за ними — мы с Базановым, за нами — остальные. Листьев на деревьях почти не осталось. Кругом глина, грязь. Ветер дует в лицо, доносит обрывки фраз. Несколько раз повторяется фамилия Саши Авгонова, нового заведующего лабораторией ОП. Я напрягаю слух, но Январев с Валеевым говорят тихо, и смысл разговора остается неясным.

Переходим канаву по доскам, ступаем на чистый асфальт. Нас догоняют Крепышев, Меткин, Гарышев.

Валеев говорит:

— Если он и дальше будет проявлять самостоятельность…

— Они зашились со своими преобразователями… Телешева спроси…

Ветер уносит конец январевской фразы. Мы догоняем их. Интуитивно чувствую: над Сашей Авгоновым собираются тучи.

— Меня не интересуют детали, — отвечает Валеев на какое-то замечание Январева.

— Ты не прав. Он свой парень.

Тонкие губы Валеева-Наполеона расползаются в жесткую полуулыбку.

— Кто? — спрашивает Лева Меткин.

— Авгонов, — не смущаясь моим присутствием, отвечает Валеев.

Или он специально говорит это при мне, рассчитывая, что я передам? Своего рода неофициальное предупреждение. Предуведомление, направляемое с третьим лицом. «Свой парень» — единственная гарантия безопасности Саши Авгонова.

— Ладно, — равнодушно кивает Меткин.

Его тоже не интересуют детали. Никого из них не интересуют детали.

Они уже «работают». Обеденный перерыв кончился. Это сразу чувствуется. Твердый шаг, идут в ногу.

— Алик, — раздается вдруг рядом голос Базанова, впервые за весь обеденный перерыв. — Лариса прислала фотографию, просила, если можно, сделать несколько отпечатков. Родители просят, родственники.

— Хорошо, зайду по пути. Мне все равно к начальству.

— Можешь забрать программу, — говорит Январев. — Я еще с вечера подписал.

У Базанова растерянный вид. Будто что-то забыл, потерял или ждет неприятностей. Таким он приехал из санатория. Таким я увидел его впервые давным-давно на институтском субботнике. Неловкий, неуклюжий рядом с «железной пятеркой», марширующей как на параде.