На глазах тех, кто, по крайней мере, лет на пять был старше Кормилицына и Брутяна, происходил яркий во внешних своих проявлениях процесс, который я бы сравнил с затягиванием и распылением струи пульверизатором. Создаваемое разряжение заставляло жидкость подниматься по трубке, разбиваться на мельчайшие капли и образовывать нечто вроде искрящегося ореола.

Постепенно приобретало как бы двойной смысл, оттенок сомнительной добродетели и слово «культура». «Истинно» культурными считались уже не те, кто извинялся, случайно толкнув прохожего, кто что-то читал, знал, умел, но обладатели невидимых алмазов, рассыпанных в глухих недрах невозделанных душ. Культурный ценз был вытеснен и отменен всеобщим правом, а правда, как не без основания заметил Рыбочкин, все чаще оказывалась на стороне силы. Слово «культура» вместе с оговоркой «так называемая» стало употребляться для обозначения чего-то фальшивого, обременительного, тормозящего естественный ход вещей, тогда как создаваемый новой струей вакуум поднимал наверх незрелые, несформировавшиеся, еще находящиеся во власти рефлексов, но вместе с тем полные желания «дерзать» души.

Многие прыгнули тогда выше своих возможностей. Так сложились обстоятельства. Даже не мечтая ни о чем подобном, оказавшись наверху, они мертвой хваткой вцепились в доставшиеся им кресла. Это многое объясняет.

Пожалуй, именно то, что было симпатично в Гарышеве Базанову, оказалось особенно ненавистно Рыбочкину. Мягкие манеры и тихость конкурента он воспринимал как маску, а из всех видов масок эта была ему наиболее отвратительна. Как и Гарышев, интеллигент в первом поколении Игорь Рыбочкин собирал свой «багаж» по крупицам, ощупью, наугад, тайком от всех, с неимоверными трудностями и сомнениями, тогда как гладкость и тихость Гарышева, прикрывающая его «железную сущность», грозили обратить в прах затраченные усилия, а его самого, Рыбочкина, подвести к грани крушения, катастрофы. Если именно эта мягкость и эта вежливость — цель, то зачем мучительные преодоления и поиски? Так что высказывание Рыбочкина о взаимосвязи правды и силы я готов воспринимать как рецидив былого упрека Базанову, польстившемуся на внешнее и обманчивое.

Если Базанов выбрал в качестве преемника не откровенно «железного» Меткина, не примитивного Крепышева, но мягкого, вежливого Гарышева, то не означало ли это, что и в самом Базанове, за которым все эти годы он, Рыбочкин, шел в огонь и в воду, было много внешнего, напускного — той же интеллигентской дешевки, которая заставляла содрогаться и негодовать честное сердце воина? Не оказался ли голым король? Не получил ли простодушный солдат в награду за безупречную службу черта в придачу к серебряной табакерке? Вот чего, наверно, опасался и недопонимал Рыбочкин, обдумывая свою предыдущую жизнь.

Минутная усталость и равнодушие Базанова обернулись для Игоря сосредоточеньем множества вопросов, ядром, сутью всего, что произошло, происходило и должно было произойти с ним. Рыбочкин не желал протянуть руку дружбы Гарышеву, купившему индульгенцию на украденные деньги — те самые, которые были накоплены Рыбочкиным в течение многих лет честного труда.

Даже поместив себя мысленно на место Игоря, я не мог бы испытать к Гарышеву тех сильных чувств, которые постоянно испытывал он. Впрочем, что касается неумеренных, непомерных, но тщательно скрываемых эмоций, то Игорь с Гарышевым были чем-то схожи. Как, впрочем, и с Френовским. Вообще стоило им сделать несколько шагов друг другу навстречу — и через год-другой они забрали бы всю власть. Только этого почему-то не произошло. Френовский и Базанов, ступив на путь вражды, пошли до конца. Никакие соображения выгоды, практической пользы не брались в расчет. Что касается чудаковатой пары Базанов — Рыбочкин, то она, мне сдается, прошла курс дополнительного обучения за круглым столом, под звон лат и риторических рассуждений о долге.

Да, Базанов получил лабораторию. И Рыбочкин в конце концов тоже. Но если соизмерить затраченные ими усилия с усилиями тех, кто в результате стал хозяином целого института, то окажется, что в чисто практическом отношении коэффициент полезного действия этих «наездников в латах» ничтожен. С таким коэффициентом рабы строили свои пирамиды.

«Железная пятерка» тоже, конечно, недаром ела свой кусок пирога, но потратила при этом не слишком много сил. Господи, как несложно стало обеспечить себе безбедное существование! Более чем сносное. Более чем умеренное. Административные игры, обвешивание граждан, чаевые в ресторанах, благодарственные, поощрительные, премиальные. Зачем что-то придумывать, с кем-то спорить, ссориться, воевать?

Во времена Максима Брониславовича кандидат наук был заметной фигурой. А теперь? Мной нередко овладевает искушение спросить у молодых людей, впервые попадающих в научную лабораторию: чего вы хотите от жизни? Если денег, то ищите другое место. Если славы — уходите в спорт. Почему вас так много? Неужели вас всех тянет к исследовательской работе? Кому нужна наука, если она не нужна вам? Лишь бессмысленная зачастую в практическом, житейском отношении тяга к определенному образу жизни, тихому, уединенному, сосредоточенному, может служить вам сегодня достаточным оправданием. Уже не говорю о том, удастся ли вам сделать в науке что-либо существенное. Не верьте журналистам: за последние пятьсот лет характер работы ученого почти не переменился. Ученых по-прежнему мало, но только теперь они чаще теряются в непомерно разросшейся толпе околонаучной публики. Пусть не вводят вас в заблуждение и сладостное искушение чьи-то звания и высокие должности. С равным успехом многие из этих людей могли бы заведовать продуктовым складом, птицефермой или крупным универмагом. Наука никогда не была их единственным призванием. Очутившись в научной среде, вы, к сожалению, очень скоро это узнаете, хотя лучше бы вам этого вовсе не знать. Более того. Если вы и в самом деле окажетесь настоящими учеными, то есть людьми, способными увидеть в обыкновенном необыкновенное, то обнаружите, что талант резко уживается с административным преуспеянием, что для достижения административных постов нужны вовсе не научные — другие способности, среди которых не последнее место занимают способности делать карьеру, причем выигрывают и побеждают лишь те, кто такими способностями обладает.

В который раз я пытаюсь мысленно воссоздать историю молодого человека, приехавшего в Москву из далеких казахских степей, полного самых благих намерений: получить высшее образование, чего-то добиться в жизни. Г. В. Гарышев в меру способен, усидчив и трудолюбив. В отличие от Базанова, случай не сталкивает его в институте ни с доцентом Пичугиным, ни с профессором Музыкантовым, а для того чтобы стать учеником Базанова, чем-то вроде Рыбочкина, Брутяна или Кормилицына, он просто-напросто поспешил родиться. Словом, как сказал бы Верижников, ему не повезло. По той или иной причине муза не явилась к Гарышеву в образе «термодинамической химии», во-первых, потому, что она не является к каждому, а во-вторых, потому, что уже отдала предпочтение другому. Единственный для Гарышева вариант остаться в науке — это поступить так, как несколько позже поступит Кормилицын: постараться на любых условиях перейти работать в базановскую группу. Если потребуется мыть полы, то и полы мыть. Сказано: на любых. Как ученый он бы от этого только выиграл. Несомненно.

Но тут на жизненном пути Г. В. Гарышева возникают две неясные, таинственные фигуры — М. Б. Френовский и С. К. Кривонищенко.

— Вон, — говорит одна из них, — видишь, идет человек?

— Вижу, — говорит Г. В.

— Знаешь куда?

— Нет.

— Клад там зарыт, золото, серебро.

— А-а-а, — говорит Г. В.

— Пусть идет?

— Конечно.

— Все равно не дойдет.

— Почему? — удивляется Г. В.

— Потому что, — неопределенно замечает одна из фигур.

— Лишнего не спрашивай, — советует другая. — Мы тебе короче путь покажем. Чем ты хуже? Ты человек трудолюбивый, способный, пускай тебе клад достанется. Лучше, чем никому. Он все равно не дойдет.