Базанов не выламывал рук, не учинял разносов, не требовал безусловного повиновения, не заводил фаворитов, и людям, привыкшим к гораздо более крутому, строгому, официальному обращению, его мягкость представлялась мягкотелостью, вежливость — слабостью, желание оградить от неприятностей — беспринципностью. Все это приводило к некоторому одряблению натруженных мышц, привыкших оказывать постоянное сопротивление, разжижению мозгов, не занятых постоянным продумыванием игровых комбинаций. Жизнь становилась вялой, скучной, еда — несоленой, питье — невкусным. Нужно было направить освободившиеся силы и способности на что-то еще, но ни к чему другому они приспособлены не были. Следовало переучиваться, менять отношение к жизни, вырабатывать новую систему ценностей — а это был труд не одного года и, может, не одного поколения.

Не ладилось на заводе. Не ладилось у Гарышева. Приходилось переносить этап. Гарышев признавал: да, недоучли, недоработали, но в этом не только наша вина. Куда смотрел ответственный исполнитель? Почему не давил? Мы ведем не одну эту тему. У нас много тем. Гарышев получил щелчок по носу, Базанову как ответственному исполнителю поставили на вид. Потом Крепышев вдруг отказался отвечать за невыполнение своего этапа, сославшись на то, что им не была завизирована одна из плановых карточек. И хотя все, включая Крепышева, знали, что та часть работы была с ним согласована, формально Крепышев оказался прав. Свою лепту внес и Лева Меткин.

Били по слабым местам. По самым чувствительным. Машина разваливалась, становилась неуправляемой.

— Наши соисполнители — другие отделы, — оправдывался Базанов. — Не могу я им приказывать.

— Не приказывать, а своевременно реагировать, — поправлял его кто-то из верховного руководства.

— Что же, писать докладные записки? Жаловаться? Ведь Крепышев обещал выполнить этап в срок.

— Где его подпись?

— Он заверял, что не подведет.

— Это где-нибудь зафиксировано?

— Я поверил честному слову.

— Вы должны были, Виктор Алексеевич, более ответственно подойти к этому вопросу, — выговаривали ему. — Быть осмотрительнее, что ли. Иначе вас в два счета под монастырь подведут.

Быть осмотрительнее не получалось. Теперь на него давили со всех сторон Гарышев, Крепышев, Меткин, Валеев. В школьные наши годы это называлось «давить масло» или «устроить темную», «облом».

— Все исполнители равноответственны, — пробовал отбиваться Базанов. — При чем тут я, если они не выполняют?

— Вы — ответственный исполнитель и отвечаете за тему.

— Если они ни за что не отвечают, зачем существует институт? Зачем тогда другие отделы?

— Они тоже отвечают, но голову снимут с вас.

Ему подсказывали, как нужно себя вести: жестко, твердо, неумолимо. Он оставался глух к добрым советам. Впрочем, иногда его пронимало. Шел к Валееву, исполненный самых решительных намерений, стучал кулаком по столу, требовал. Размахивал своим деревянным интеллигентским мечом, всякий раз ударяя по железу. Меч отскакивал, не причиняя вреда.

Он даже не умел как следует отшлепать по мягкому месту. Любой школьник сделал бы это гораздо лучше. Базановская неуклюжесть в таких делах не поддается описанию.

Базанов попал в ловушку, капкан. Становилось все более очевидно, что он не годится на роль лидера. Зачем институту доктор, не способный взять власть в свои руки или, по крайней мере, приносить реальный, ощутимый доход? Пожалуй, сила его и мощь несколько преувеличены. Он оказался слабым, совсем не тем, за кого его принимали.

Тогда-то и пришла мысль задвинуть Базанова «в угол», создать лабораторию поисковых исследований. Тему, с которой он не справлялся, передали Гарышеву, и дело быстро пошло на лад. Во всяком случае, с формальной стороны — никаких придирок. Институт теперь получал большие премии за досрочное выполнение планов, особо отличившиеся выдвигались на доску Почета, хотя реально, фактически ровным счетом ничего не изменилось: не ускорилось, не улучшилось, не наладилось.

Если не хватало заводского оборудования, оформлялись соответствующие акты, снимающие ответственность с института, закрывался один этап, открывался другой, и виновными оказывались  д р у г и е. Проблемы решались посредством писем, отсрочек, вовремя оформленных корректировок, а когда складывалось особо трудное положение, отбирали у других, подчас еще более нуждающихся, путем «умелого» подписания разных бумаг у разных начальников разных ведомств.

Когда Базанову дали лабораторию, многие решили, что он получает  с в о й  к у с о к  основного участника раздела мира, которым еще недавно владели спроваженные на пенсию старики. Почти все мы, новые, принадлежали поколению, надежно хранящему в памяти муляжные, иллюзорные прелести витрин военного и послевоенного детства: лоснящиеся лаком окороки из папье-маше, засыпанные мукой бутылки для молока, яблоки и помидоры из воска. Базанов не заглядывал в витрины, видно, уже тогда, подавно не смотрел на них теперь, тогда как институтское большинство, порой даже неосознанно, по-прежнему исходило из понятия своего куска.

Базанов  д о л ж е н  б ы л  получить свою долю, потому что каждый из «железной пятерки» ее получил. Тут действовал неумолимый закон, соблюдалась определенная этика. По отношению к Виктору представители «железной пятерки» являли собой не столько злое, сколько мелкотравчатое начало. Эти ребята навсегда остались изголодавшимися пацанами, хотя я не уверен, что жизнь Гарышева в казахских степях и Левы Меткина в Саратове была более голодной, чем жизнь Виктора в Москве. Просто они были как бы иной породы — устроены иначе. И вот, предпочитая реальные ценности нереальным, то есть таким, какие нельзя пощупать руками, они постепенно свели свою служебную деятельность к мистике сводок, рапортов, цифр. Может, и сами не заметили, как отошли от  р е а л ь н ы х  д е л, требующих с годами все больших усилий?

Но уже появлялись и такие, кому «мешали работать» научные отделы, возглавляемые представителями «железной пятерки». Новый заведующий отделом технико-экономических исследований Басевич шутил:

— Без вас жилось бы куда легче.

Мы сидели на очередном заседании ученого совета и скучали, пока счетная комиссия подсчитывала голоса.

— На нашей шее сидите, — сказал Крепышев. — Лева, объясни.

— Прекрасно без вас обойдемся. По крайней мере, никаких неприятностей с планом.

— Нечего возразить! — рассмеялся Меткин.

— Пора превращать институт в контору? — спросил Валеев.

— А что плохого?

— Только травите нас своей химией, — включился в разговор Копылов (лаборатория перспективного планирования).

Эта коллективная шутка казалась довольно зловещей.

Во второй половине шестидесятых, вскоре после защиты Крепышевым диссертации, мы отправились в ресторан накануне какого-то праздника. Виктор реагировал на Крепышева, как охотничья собака на дичь. Считал посредственностью, случайным человеком в науке — и этого для него было достаточно, чтобы невзлюбить человека. Что он к нему прицепился? Не любил Базанов так же, как и любил — без меры, без удержу, без веских на то оснований. И тогда, в ресторане, он то и дело поддевал Крепышева, вел себя глупо и вызывающе. Все в Крепышеве его раздражало: голос, манера говорить, одеваться, шутить, и даже то, что он не отвечал на базановские нападки, и что деревня, где родился Крепышев, называлась Размахаевкой, и что Крепышев, став кандидатом наук, ходил по институту сияющий, точно ясное солнышко. В Базанове было этакое высокомерие. Сам он, если верить его рассказам, забыл о защите своей кандидатской на следующий день. Такое, мол, мелкое, незначительное событие. А вот название Размахаевка запомнил. Видно, понравилось оно ему. Чуть что: «размахаевщина», «размахаевские успехи».

— У размахаевцев такие результаты получат самую высокую оценку.

Или:

— Главное для них — быть не хуже других размахаевцев.

И следом категорическое:

— Такие работы никому не нужны. Можно подумать, что не существует тысячелетней истории культуры, что она ничему их не научила. Первый ученый Размахаевки — это еще не критерий научного уровня.