— Почти случайно. Мое сердце в порядке.

Мы вышли на свежий воздух. Касаясь разогретых каменных плит, солнечные лучи вскипали, точно масло бросали на раскаленную сковородку или разогретый утюг касался влажной материи.

— Где же вас поселили?

— Там. — Она указала на главный корпус.

— Значит, мы живем рядом. Я на третьем этаже. А вы?

— Тоже.

— Приятная неожиданность. С какой-нибудь древней старушкой?

— Одна.

Она недоуменно пожала плечами.

Чья-нибудь дочка, — подумал я. — Этого достаточно, чтобы в девятнадцать лет ездить по санаториям со здоровым сердцем и жить в отдельной комнате.

— Да, — сказала Ольга с улыбкой, точно читая мои мысли. — Вы угадали. Мой отец занимает ответственный пост. Но, в отличие от нашего соседа по столу, он — реальная, действующая фигура.

— Почему вы решили, что Серафим Гаврилович — не действующая фигура?

— Здесь все такие.

— Как вы легко судите о людях!..

— Не волнуйтесь. Вам нельзя. Хотите повторения приступа?

— Все-то вы знаете, — буркнул я.

Девушка опустила глаза. Мне показалось, что она смущена.

— Думаете, зачем пыжится наш сосед, изображая из себя большого начальника? — спросила она. — Почему так уверена в себе Клавдия Николаевна? Чем они живут и почему так долго?

Я смотрел на нее с недоумением и растерянностью.

— Единственное, что может защитить человека от болезней и смерти, это способность радоваться жизни и не требовать от нее слишком много.

— Я вижу, вы решили научить меня уму-разуму.

— По-моему, вы в этом нуждаетесь.

Я рассмеялся.

— Ах, какая мудрая, многоопытная женщина! Интересно, сколько вам лет?

— Нетактичный вопрос.

— Да вы мне в дочки годитесь. Я вот не скрываю свой возраст.

— Вам еще рано.

— И не собираюсь…

— Мужчине это не нужно.

— Знаете, о чем я сейчас подумал? Вы совсем не та, за кого себя выдаете.

Она взглянула насмешливо.

— Вы переодетый врач. Или медсестра из фантастического рассказа о самоубийцах, которых отправляют в лучший мир самым что ни на есть комфортабельным образом. Ну, не сердитесь… Вы слишком молоды и красивы, чтобы обижаться на глупые шутки старика.

Слово «старик» развеселило Ольгу. Она дурашливо покачала головой, и хвостик ее рыжей косы метнулся из-за плеча.

— Ох уж, старик… Вы просто перетрудились, перенапряглись и потому оказались здесь. Нельзя опережать самого себя.

Есть нечто жутковатое в том, когда юное существо начинает читать твою жизнь точно по книге. Я уже давно отвык, что меня можно экзаменовать, изучать, учить.

— И пожалуйста, имейте в виду, — сказала Ольга, как бы продолжая ход мыслей, — мне безразлично, что вы профессор. Это не самое интересное.

— Ясно! — воскликнул я. — Вы не врач, а переодетая небожительница. Не признаете земной иерархии.

Ее лицо и правда напоминало одно древнее изображение, которое я видел в берлинском музее.

— У вас есть что-то общее с Кибелой.

Она метнула в мою сторону настороженный взгляд и ничего не ответила.

Нам навстречу по дорожке шел озабоченный Бунцев. Он даже споткнулся, заметив нас.

— Привет!

Бунцев во все глаза рассматривал мою спутницу.

— Познакомьтесь, — сказал я без всякого энтузиазма. — Алексей Бунцев. А это Оля.

Бунцев поклонился преувеличенно вежливо.

— Ну и умеешь ты устраиваться! — Его глаза восхищенно сияли. — Во время моей последней поездки на Мадагаскар…

— Учти, Оле это не интересно.

— Откуда ты знаешь?

— Она повидала весь мир.

— Такая очаровательная женщина… — Бунцев рвался с привязи, как истомившийся королевский дог. — Где-то я вас уже встречал. Вы не с телевидения? Постойте. Ну да. Два года назад, когда нас, представителей прессы, сажали в «боинг»…

— Что слышно об Эльвире? — вновь перебил я его. — Прислала она тебе телеграмму?

Бунцев понял, что от него хотят избавиться.

— Пока нет. Ну ладно, привет, пойду мерить температуру.

— До вечера.

Бунцев стремительно направился к корпусу. Постоянная спешка была образом его жизни. Запрети ему врачи спешить, он бы просто умер от сердечной недостаточности.

— Я тоже пойду, — сказала Ольга.

— Какой ваш номер?

— Встретимся за ужином.

Я вернулся в парк, по которому там и здесь прогуливались после обеда больные. Ходили по трое, парами, в одиночку, прислушиваясь к работе своего сердца. Каждый его удар был выигран ими у жизни. Кто знает, сколько инфарктов, инсультов, стенокардии было связано с непосильным трудом в лаборатории, за письменным столом и сколько сердец надорвали — как конверты с деловыми письмами — походя, между прочим, в спешке, или как режут автогеном металлический лист — медленно, равномерно и почти незаметно до тех пор, пока кусок металла под силой собственной тяжести не рухнет с грохотом на асфальт.

Парк и главный корпус, построенный недавно, содержались в безукоризненном порядке. Подстриженные газоны, кусты, не прекращающееся цветение роз, ровные дорожки. Нигде, даже на задворках, не валялось ржавых водопроводных труб, железобетонных блоков, рассыпанных кирпичей. И хотя все радовало глаз, успокаивало, вселяло уверенность, излюбленной темой Серафима Гавриловича Хвостика была критика нашего санатория. Неисправимый брюзга, он отыскивал массу мелких неудобств и недостатков, противопоставляя им достоинства санатория, в котором лечился прежде, пытался доказать, что лучшее — враг хорошего, что можно и должно стремиться к лучшему и в следующем году надо бы постараться попасть именно в тот, еще более комфортабельный санаторий.

Клавдия Николаевна возражала Серафиму Гавриловичу, каждый раз вспоминая бытовые условия времен гражданской и Великой Отечественной, подчеркивая собственную неприхотливость, непритязательность и необязательность даже тех удобств, которые ей были предоставлены здесь.

Санаторский клуб в это время дня пустовал. На зеленом сукне бильярда лежали беспорядочно рассыпанные шары. Одиноко горел глазок игрального автомата. Я вытащил из кармана пригоршню монет, нашел пятнадцатикопеечную и опустил в щель. Экран засветился. По левой стороне шоссе проплыл силуэт легкового автомобиля. Нужно было нажать на педаль и поворачивать руль то вправо, то влево, чтобы, обгоняя попутные машины, не столкнуться со встречными. Левостороннее движение — и никакого обзора. Я был не приспособлен к этой игре, или игра была не приспособлена ко мне. Бег барабана, имитирующего бесконечный путь с пунктирной разделительной полосой, прекратился, свет померк, шум мотора замолк. Жалкая, плоская тень автомобиля прилепилась к воображаемому шоссе, точно мокрый окурок к асфальту.

Вернувшись в палату, я застал соседа за письменным столом.

— Где пропадали? — поднял он голову.

— Гулял.

— А я все с письмом мучаюсь. Проклятые профессиональные навыки. Легче рассказ написать, чем простое письмо.

Я лег поверх одеяла. Кровь загудела в кончиках пальцев.

— Напишете здесь свою тридцать первую книгу.

— Нет, — замотал головой Иванов. — Повторяться не хочется, а нового не могу. Исписался. Беда в том, что я ничего, кроме этого, не умею.

Сосед в раздражении скомкал лист и бросил в корзину.

— Так не хотелось ехать. Домашние настояли.

Иванов перехватил мой взгляд. На тумбочке рядом с его кроватью лежали две книги.

— Хотите почитать? Не советую. Лучше — классику. То, что успело стать классикой.

Время близилось к полднику. Я не заметил, как заснул, а когда проснулся, Иванова в комнате не было. Смеркалось. Лоскут далекого моря за окном серебрился у горизонта. Часы показывали без четверти семь. Организм жил как заведенный — от обеда до ужина. Проспать невозможно. Всякий раз срабатывает внутренний будильник. Девять утра, два часа дня, семь вечера.

Я вошел в ванну, пахнущую аптекой, открутил два зеркально сверкающих крана, умылся под сильной струей, стекавшей в стерильной белизны раковину, и уже через пять минут шагал привычным путем по дорожке, которая была началом маршрута № 2, отмеченного колышками с голубыми указателями.