Дался Базанову этот Крепышев! Разумеется, довод «прекрасный человек» нельзя считать убедительным, когда пытаешься понять, почему всесильные старики не выгнали из института своего строптивого собрата. Ведь многих заставляли уйти. Один только Френовский на моей памяти выжил человек восемь. Базанов, кстати, должен был стать девятым, но не стал. Счастливое число девять.

Кто теперь помнит лица тех, с кем расправился Френовский? Это были все женщины: старшие научные сотрудники, руководители групп из его лаборатории. Более мелкая публика не входила в компетенцию Максима Брониславовича. В таких делах он слыл непревзойденным мастером. Обезглавленные им куры не тревожили институт даже предсмертным хлопаньем крыльев. Все делалось тихо, аккуратно и благородно.

Никто определенно не знал, чем провинилась та или иная жертва, да ведь ни о какой вине и речи не шло. Просто с некоторых пор одна из сотрудниц вдруг начинала чаще, чем остальные, посещать кабинет Максима Брониславовича, чаще, чем других, он оставлял ее своим заместителем, выписывал премии, приводил в качестве положительного примера, и внешне это выглядело как бурный роман. Может, так оно и было на самом деле. Впрочем, многие из них были немолоды, некрасивы. Или сотрудницы Френовского платили ему черной неблагодарностью, не оправдывали тех надежд, которые возлагал на них Максим Брониславович? Или он приносил их в жертву, чтобы держать в страхе и повиновении других? Так или иначе, не нашлось ни одной, кто оказал бы достойное сопротивление. Постепенно интервалы между посещениями кабинета недавней любимицей Максима Брониславовича увеличивались, жертва замыкалась в себе, усыхала, бледнела, становилась пугливой и рассеянной. Знакомые переставали замечать ее, здороваться при встречах. Ее как бы уже не существовало в институте. Затем следовал длительный бюллетень. Потом — заявление об уходе по собственному желанию. Жертва незаметно исчезала куда-то, ее место занимала другая. Вот и все.

Видимо, Романовский казался Максиму Брониславовичу безвредным. Вряд ли его спасало то обстоятельство, что он работал в другой лаборатории и Френовский не мог найти на него управу. На кого следовало, Максим Брониславович управу находил. Настигал в любой точке институтской территории. Просто от Романовского не исходило никакой  р е а л ь н о й  угрозы. Свое дело он делал безупречно, ни на чье место не покушался, никто не осмеливался брать с него пример, а его активность на собраниях в некотором роде даже оживляла, разнообразила институтскую жизнь.

Романовский критиковал все власти, при которых служил, — как старые, так и новые. Этот поборник теории «внутренних напряжений» с самого начала открыто выступал в защиту базановской «термодинамической химии» и на все возражения технического и тактического характера неизменно отвечал:

— Сами не можете ничего создать, так хоть другим не мешайте. Человек работает с полной отдачей. Нужно все-таки уважать чужой труд. Погодите, он еще всем покажет, что способна дать практике по-настоящему новая, оригинальная теория.

Приходил советоваться с Базановым, приносил ему свою так никогда и не опубликованную статью под длинным названием: «Внутренние напряжения как необходимое условие существования динамической системы». Просил проверить математические выкладки. Представляю себе, как допекал Виктора старый холостяк, считавший основным своим достижением то, что ему в жизни удалось избежать двух зол: врачей и женщин. Дожив до шестидесяти лет, Валентин Петрович Романовский ни разу не побывал в поликлинике, чем несказанно гордился. И надо было случиться, чтобы в итоге многоступенчатого квартирного обмена Романовский стал соседом Базановых.

В переломные дни он во всеуслышанье заявил:

— Я рад, что оказался прав, предсказывая работе Виктора Алексеевича большое будущее. Пусть чувствуют себя посрамленными те, кто не верил в нее.

Когда решалась судьба не только Базанова, Рыбочкина, Френовского, но и всего института, такое выступление, сыгравшее роль эха, вызвавшего обвал, уже не выглядело безобидным. По этому сигналу «железная пятерка» начала подготовку к открытию второго фронта.

Как сошло Романовскому с рук подобное высказывание? Скорее всего тем, кто покидал сцену, было просто не до него. Слишком горячие наступили времена. Часовой механизм адской машины отстукивал последние минуты перед взрывом. Пожалуй, только это и спасло тогда Валентина Петровича.

В день победы Романовский находился среди ликующих демонстрантов. Но уже вскоре, когда «железная пятерка» приступила к осуществлению операции по ликвидации последних укреплений противника, Романовский выразил свое недовольство жестокостью победителей и как бы даже переметнулся на сторону тех, кого еще недавно поносил со всех трибун. Создавалось впечатление, будто апологет «внутренних напряжений» опасался вместе с последними очагами сопротивления утратить «необходимые условия существования динамической системы».

Не имевшая достаточного опыта и не чувствующая себя пока столь же уверенно, как ей предшествующая, новая власть, видимо, не вполне правильно поняла благие намерения Валентина Петровича Романовского. На всякий случай она решила припугнуть его. Это до глубины души возмутило старого воина. Он позволил себе ряд весьма рискованных высказываний в адрес «железной пятерки». Помнится, не вполне уместное в нашем институте слово «мафия» впервые произнес он. Никто до него и никто после не употреблял этот термин применительно к новой ситуации. Если определение, пущенное в оборот с легкой руки Романовского, и использовалось, то всегда применительно к прошлому, связанному со временами правления бывшего премьера теневого правительства.

Зайдя однажды к Базановым, я застал за вечерним чаем такую компанию: Лариса, Виктор, Павлик и Романовский. Маленькая Людочка уже спала.

Я выложил на стол фотографии. Откинув голову, Романовский мерил меня оценивающим взглядом.

— Да ты просто влюблен в мою жену, — шутил Базанов. — Так может снять только влюбленный.

Я даже вздрогнул и мельком взглянул на Ларису. Она покраснела, встала из-за стола, чтобы налить всем чай. Виктор не видел. Он рассматривал фотографии.

— Никто так хорошо ее не снимал, — продолжал он, то относя фотографию на расстояние вытянутой руки, то приближая к глазам.

— Дядя Алик здорово умеет поймать выражение маминого лица, — объяснил Павлик.

— Но прежде оно должно, по-видимому, возникнуть. Или это Лариса в тебя влюблена?

«Дурак, — подумал я. — Кретин. В какое положение ты ее ставишь?»

Виктор оторвался от фотографии. Его взгляд встретился с укоризненным взглядом жены. Не будь за столом Павлика и Романовского, Лариса бы наверняка съязвила: «У меня, Витенька, не такое любвеобильное сердце, как у тебя». Или что-нибудь в этом роде.

— Выражение лица — дело случая, — сказал я. — Когда много снимаешь, есть из чего выбирать.

— Со вкусом, со вкусом, — кивал головой Романовский.

— Павлик, — шепнула Лариса и показала глазами на дверь.

— Я еще чаю хочу.

— Достаточно. Тебе пора.

Павлик нехотя поднялся со стула и ленивой, расслабленной походкой заковылял по направлению к своей комнате.

— Пап, поди сюда.

Виктор направился следом.

— Дорогая Лариса, — начал Романовский, когда они вышли. — Извините, что вмешиваюсь, но вашему мужу пора подыскать другое место работы. У нас очень нездоровая обстановка. И в прикладном институте он всегда будет ограничен в возможностях. Ему нужно в Академию, в другую среду, поближе к людям его масштаба. Поверьте, он здесь зачахнет.

— По-моему, вы идеализируете Академию, — заметил я. — Везде примерно одно и то же. В каком-то отношении у нас, на отшибе, даже легче.

— Вы должны серьезно поговорить с ним, — продолжал Романовский, не обратив внимания на мои слова. — Ведь он где угодно…

— Но здесь сотрудники, все налажено.

— Может забрать их с собой.

«Как же, — подумал я, — пойдет Рыбочкин в Академию».

Вернулся Базанов.