Фотографию Г. В. Гарышева во весь рост я поместил над лабораторной установкой Рыбочкина. Теперь Гарышев шел по ней, как по необозримой казахской степи, откуда около двадцати лет назад приехал поступать в Московский институт химического машиностроения. Самым способным из троицы Гарышев — Крепышев — Меткин был, пожалуй, Лева, а самым трудолюбивым — Г. В. Гарышев. Не случайно Базанов к ним всегда хорошо относился.

Итак, сведенная мной воедино троица в преддверии своего звездного часа с полным сознанием значимости момента приступила к обдумыванию путей оказания помощи лаборатории № 29. Ни один из них не зашел к Базанову. Ни один не подкараулил его у троллейбусной остановки, чтобы поговорить с глазу на глаз. Никто не позвонил домой, чтобы предупредить о готовящемся «козлодрании». Боялись? Не понимали, в какую историю их втягивают?

Почему-то из всей тройки Базанов невзлюбил одного Крепышева, кстати, самого безобидного. То ли в силу ограниченных способностей, то ли из-за природной осторожности Крепышев лишь делал вид, что играет в эту игру. К «козлу» он не притронулся, тогда как Гарышев, по меткому выражению Рыбочкина, «отхватил себе здоровенный кусище». Базанов недолюбливал Крепышева за то, что «от него всегда пахло мылом и ординарностью». Будущий профессор готов был скорее смириться с подлостью, чем с безвредным человеком, от которого «пахнет мылом и ординарностью». В этом был весь Базанов!

И когда на ученом совете института обсуждали скандальную историю с «Рафинитом», Виктор возмущался именно тем, что  б е з д а р н ы м  людям позволили потратить на бесполезные эксперименты  т а к о е  количество государственных денег.

Одного не могу понять, как удалось Гарышеву выйти сухим из воды, выпутаться из той истории. «Отхватив кусок» базановской темы, он умудрился стать одним из ярых его сторонников в период прихода к власти «железной пятерки». Ему все сходило с рук, все шло на пользу: травля Базанова, победа Базанова.

Дело, видимо, заключалось в том, что Базанов не видел в нем соперника, конкурента. Их взаимная симпатия зиждилась на добродушно-насмешливом отношении к разного рода ценностям, которые каждый выбрал в качестве жизненного ориентира. Для «железной пятерки», равноправным членом которой был Гарышев, они носили столь распространенный материальный, общежитейский характер, что их и перечислять не стоит, ибо за всю историю цивилизованного человечества здесь мало что изменилось. Отличие Гарышева от остальных заключалось лишь в его способности допустить возможность существования иных богов. Если Гарышев с достойной терпимостью воспринимал базановский идеализм, то остальные либо не верили в него, либо опасались.

Было бы нелепостью утверждать, что Базанов чуждался земных радостей. Вовсе нет. Но он перешагивал через них, как Гулливер через дома лилипутов, а для кого-то завоевание этих радостей стало единственно доступной пониманию философией, л и ч н о  выношенной идеей, почерпнутым из  л и ч н о г о  опыта смыслом бытия за отсутствием иного, более общего, значительного, если не сказать  в с я к о г о  смысла.

Представляю, как могло раздражать, оскорблять того же Январева или Валеева пренебрежение Базанова к деньгам, должностям, отдельному кабинету с приемной и секретаршей — ко всему, что добывалось великими усилиями и должно было служить свидетельством их заслуг, предметом зависти и уважения. Всякое сомнение в истинности такого рода ценностей означало одновременно сомнение в смысле жизни тех, кто ими владел.

Став начальником отдела, Январев как-то пригрозил Базанову лишением премии. Виктор рассмеялся ему в лицо.

— Неужели ты думаешь, — воскликнул он, — что меня можно этим запугать? Батюшки-светы! Да мне не нужны деньги. Семьдесят копеек на обед и двадцать на дорогу — это все, что мне требуется.

— Если не тебе, то сыну твоему, — сердито заметил Январев.

— И Павлику ни к чему. Уверяю тебя! Чем меньше у него будет денег, тем меньше опасность, что со временем он превратится в дерьмо. Так же, как не нужны они твоей Ирочке.

При упоминании имени дочери у Январева нервически дернулась щека.

У меня оставалось слишком мало свободного места внизу, рядом с фотографией установки, для тех двоих, которые на него претендовали, — Январева, пришедшего на смену отслужившему свое начальнику отдела № 2 С. К. Кривонищенко, и упомянутого начальника отдела № 3 Валеева. Если уж выбирать, то место под установкой по праву принадлежало Январеву, ибо как новый начальник отдела он с некоторых пор стал иметь к затянувшейся теме базановского поискового исследования непосредственное отношение.

Связь Валеева с установкой Рыбочкина — почти символическая. Просто он был одним из тех, кто добивал Френовского, уже сбитого с ног двумя обширнейшими инфарктами.

Не только он. Пришел час, когда все мы так или иначе оказались втянутыми в эту войну: «бывшие» — по одну сторону, «будущие» — по другую.

Но наше участие я расцениваю как открытие второго фронта, исход войны был предрешен. Базанов брал неприятельские укрепления с ходу. Те, кто вступил в действие после успешной защиты им докторской диссертации, заботились уже не столько о победе добра над злом, сколько о разделе сфер влияния сразу после «подписания капитуляции». Именно тогда Гарышев, Крепышев, Меткин, Валеев и Январев торжественно объявили, что находятся на стороне Базанова и считают свои войска его войсками. Тогда же они жестоко подавили последние очаги сопротивления и на оккупированной территории установили свою власть.

Впрочем, со стороны все выглядело куда более мирно и благопристойно. Кто-то заболевал и добровольно отказывался от заведования отделом или лабораторией, другой уходил на пенсию, третий по состоянию здоровья просил перевести его на менее ответственную должность. Молодежь, в том числе «железная пятерка», почетная роль будущего лидера которой volens nolens отводилась Виктору Алексеевичу Базанову, проливала почти искренние, хотя и предусмотренные сценарием, слезы прощания, давала торжественные обеты хранить завещанные традиции. У сходящих со сцены стариков тоже краснели глаза, и на какое-то мгновение всех захлестывала сентиментальная волна любви и всепрощения.

Торжества, на которых не присутствовали только два человека — Базанов и Френовский, ибо один лежал с микроинфарктом, а другой — со вторым обширным инфарктом, — проводились в хорошем темпе, без проволочек, по-современному. Уборщицы быстро приводили в порядок актовый зал, выметая нечаянно обломанные во время церемонии головки цветов, подбирая кем-то оброненные носовые платки. Никому не известные молодые люди сматывали черные шнуры микрофонов, кто-то гасил свет, запирал дверь, и жизнь возвращалась в привычное, трудовое русло.

Половину фотографии «Базанов и Френовский обмениваются дружеским рукопожатием» — ту, на которой Базанов, — я приклеил отдельно и размышлял, кому он будет теперь улыбаться, а также чем и в какой последовательности заполнить пространство, отделяющее его от «железной пятерки». (Январева я все-таки поместил под установкой, а Валеева с величественно, как у Медного всадника, протянутой рукой — рядом. Поскольку фотография сделана много лет назад на субботнике, Валеев выглядит моложе Январева, хотя на самом деле они ровесники.)

Светлана предложила восстановить разрезанную фотографию. То есть пусть Базанов и Френовский пожимают друг другу руки — что в этом особенного? Ведь так оно и было, здесь нет никакой подтасовки. Я подумал и согласился. Мы намазали оставшуюся половину клеем и аккуратно приложили к той, что уже была наклеена.

Из-за обилия людских лиц фотоколлаж грозил превратиться в изображение беспорядочной толпы, и потому мы решили окружить снимок «Френовский — Базанов» видами гор (итог моей давней командировки в Азию). Сюда же хорошо монтировался неизвестно откуда взявшийся пион с впившимся в него жуком-бронзовком (черно-белое изображение), но при этом кусок, куда бы поместилась только маленькая узкая фотография, остался пустым. Светлана взяла ножницы, полезла в ящик, где хранились старые иллюстрированные журналы, и через некоторое время протянула мне полоску глянцевой бумаги, на которой типографским способом было напечатано: