Со временем у него появилось несколько аспирантов, и среди них — совсем юный русский мальчик с армянской фамилией Брутян. Жизнь в новой лаборатории со стороны выглядела весьма оживленной. Коллоквиумы, диссертации, статьи. Виктора пригласили в учебный институт читать лекции. Он много ездил, выступал с докладами. Ванечка Брутян тем временем брал быка за рога. Через полгода принес шефу написанную по результатам проделанных экспериментов статью.

Базанов несколько дней ходил возбужденный, радостный.

— Вот настоящий талант, Алик. Дал ему тему, а у него пошло по-другому. За несколько месяцев сделал такое… Прекрасная работа. Сам я уже ни на что не гожусь.

— Ведь это твоя идея. Направление — твое.

Базанов усмехнулся.

— Пусть думает, что все сделал сам, — заметил он не без гордости. — Для него сейчас это важно.

Бедный Виктор!

Занятие наукой он воспринимал как служение. Но служение кому? Чему? И терпеть не мог выспренних слов, вроде: «он служил своему народу и человечеству».

Удивительная вещь. Особенно светлое чувство вызывают во мне воспоминания о бесконечных базановских монологах, некогда утомлявших своей расплывчатостью. Реальная жизнь, повседневные проблемы были гораздо грубее и проще, чем те, которые целиком поглощали Базанова. Нас заботили неустроенность личной жизни, отсутствие денег, квартирные проблемы, семейные неурядицы, производственные конфликты. Базанов же всегда оказывался баловнем судьбы — всегда и во всем. Мог позволить себе жить в облаках, не опускаясь на грешную землю. Он и грешил легко, без надрыва, то есть пользовался и здесь неизвестно за что данными ему привилегиями. Многих это раздражало, но кто бы признался, что завидует ему?

Чему было завидовать? Он страдал и мучился больше любого из нас, только не выплескивал свои настроения на окружающих в виде жалоб, ожесточения, злости, приступов недружелюбия, меланхолии. Они обретали у него внешне обманчивые формы рассеянности, монологов на отвлеченные темы, увлечений случайными женщинами. Ну и, конечно, главное дело его жизни — о, эта обманчивая легкость! — было выстрадано им до конца. Единственным человеком, кто телепатически  ч у в с т в о в а л  Виктора безошибочно точно даже на расстоянии, была Лариса. Сопоставляя некоторые известные мне и наверняка не известные ей факты, я прихожу к выводу, что причины частых, так беспокоивших Базанова недомоганий жены, сопровождающихся подчас весьма зловещими симптомами, таились не в ней, а в нем. Она стала как бы второй его нервной системой, селезенкой, печенью, легкими, которые в критические моменты брали на себя непосильную для нежного существа нагрузку.

Разбирая фотографии, я ловлю себя на мысли, что хочу создать идеальный образ Базанова. Идеальное начало было в нем, пожалуй, наиболее выразительным, привлекательным, и с моей стороны это не попытка идеализации, а стремление выявить самое характерное и существенное в его натуре.

Идеальный. В капустинской мастерской не было более ругательного слова. Казалось, всем своим творчеством скульптор предостерегал от таящихся в нем опасностей. Мне же хотелось выявить в Базанове именно «идеальное», что могло бы послужить в некотором роде примером будущему. Боюсь, однако, что уже тем, кто придет нам на смену, этот пример покажется пыльным анахронизмом, не несущим в себе ничего жизненно важного, — только мертвым слепком истории, отголоском пустой риторики, которой так злоупотреблял порой наш бедный товарищ.

XVI

Институтские перемены последних лет, в том числе организация новой базановской лаборатории, сопровождались обновлением кадрового состава. Ребята из технических училищ, провалившиеся на вступительных вузовских экзаменах выпускники школ, стажеры и практиканты заполнили институтские комнаты, коридоры, курилки. Лаборатории и отделы постепенно превращались в площадки молодняка. Пришла совсем иная публика. Дело, конечно, не в джинсах, не в длинных волосах мальчиков и не в степени прокуренности семнадцатилетних девочек. Все они или почти все были неправдоподобно молоды, тихи и недисциплинированны. Опаздывали на работу, исчезали среди дня, являясь как ни в чем не бывало, а на замечания вежливо и покорно отвечали:

— Извините, пожалуйста.

Их прощали, им объясняли, их воспитывали. Они со всем соглашались и поступали по-своему. На них писали докладные записки, грозили увольнением, однако это не слишком беспокоило молодых людей. Твердили свое:

— Извините.

Пожалуй, самое удивительное заключалось в том, что их невозможно было обидеть, нащупать слабое место, задеть. Зацепить их разум, совесть и самолюбие. Они признавали свою вину, но не делали никаких позитивных выводов. Как цветок, придавленный камнем, изгибает свой стебель, чтобы, приспособившись к новым условиям, продолжать расти вверх, так и многие из этих ребят воспринимали наши выговоры как некое досадное препятствие, которое ни при каких условиях не могло помешать им тянуться к солнцу. Они приносили с собой на работу кассетные магнитофоны, набивались во время обеденного перерыва в одну из комнат и млели под звуки музыки, которая заменяла им даже еду. В изнуряюще монотонных мелодиях они, казалось, черпали силы и обретали смысл собственного существования.

Им было все равно, где «балдеть». Не этим ли объяснялось то спокойствие и равнодушие, с каким дети-цветы выслушивали наши окрики, замечания, угрозы?

Они безропотно трудились на овощных базах, отправлялись по разнарядке в колхоз, делали любую другую работу, содержательную и бессмысленную, — с одинаковым выражением отчуждения и покорности на лице. Готовы были подчиниться первой встречной силе, не интересуясь, какие побуждения ею движут. Их не смущала собственная беспомощность, и ничто не свидетельствовало об их желании научиться работать лучше.

Одно время меня изводила девица, которой целый день непрестанно звонили по телефону юные, вежливые голоса. Девица договаривалась о каких-то «дисках» и «ти́кетах» на какие-то концерты поп-музыки в Москве и в других городах, куда они вылетали целыми стаями с субботы на воскресенье, выезжали автобусами, а в понедельник являлись на работу только к обеду.

— Извините, пожалуйста.

Возмущенный, я шел к Базанову советоваться, но оказывалось, что и у него работает такая же девочка, и ей целый день звонят, и она посещает концерты в других городах. Откуда они брали деньги, силы, уверенность в будущем?

Конечно, разные попадались ребята; базановский любимец Ванечка Брутян был ненамного их старше. Встречались и серьезные, трудолюбивые, перспективные, но дети-цветы, составляющие некую новую разновидность, прежде всего обращали на себя внимание, доставляли особенно много хлопот.

Кроме музыки они потихоньку занимались куплей-продажей («толка́нием») каких-то импортных мелочей, но не потому, что испытывали жажду накопительства. Им просто нужны были деньги, чтобы жить так, как хотелось, как они успели привыкнуть. Подторговывать, «толкать вещи» было для них столь же естественно, как тянуться к солнцу.

Ни разу не слышал, чтобы они разговаривали о политике, литературе, даже о музыке, которую так любили. О стычках с родителями, обеспокоенными свободным образом жизни отпрысков, дети-цветы сообщали друг другу с той же равнодушно-убийственной интонацией, с какой произносили свое неизменное:

— Извините, пожалуйста.

Как-то я оказался случайным свидетелем разговора двух девушек. Они обсуждали свои дела, не стесняясь моего присутствия. Словно меня не существовало. Это так, видимо, следовало понимать: у них не бывает секретов друг от друга, от родителей и даже от посторонних. Дословно передать тот разговор невозможно. В данном случае я чувствовал себя иностранцем, который в общих чертах понимает, о чем идет речь на чужом языке, но сам объясняться не умеет.

— Мать скандал устроила, — примерно так начала одна. — Утром крик подняла: где была? Я ей: у Коли. У какого еще Коли?

— Ты разве все с Колей? — поинтересовалась другая.