Больные внимательно слушают. Больные старательно повторяют жест. И сошедшая год назад со сцены балерина Катя послушно сжимает маленький кулачок. И недавно поступивший в отделение начальник отдела одного из министерств Хлысталов усердствует так, что бледнеют фаланги пальцев. И почти такой же прямой, как танцовщица Катя, — такой прямой, будто проглотил аршин, — Антон Николаевич Кустов, доктор Кустов, стесняясь себя самого, окружающих, всего происходящего, проделывает то, что велит Нина Ивановна, с таким видом, будто он тут совсем ни при чем, хотя его никто и не заставляет: занятия аутотренингом вполне добровольные.
Здесь вообще как бы нет ничего обязательного — кроме уколов и таблеток, конечно. И эта необязательность, эта видимая свобода, обусловленная возможностью самостоятельного выбора, является неотъемлемой составляющей того принудительного внешнего поля, в котором кружатся и ориентируются больные отделения кризисных состояний. Каждый может выбирать любые процедуры из назначаемых врачом, и каждый почему-то выбирает именно те, на которых настаивает профессор Петросян. Уже в этом свободном выборе, совпадающем с врачебной необходимостью, сказывается действие невидимого, неощутимого, никакими приборами не регистрируемого благотворного лечебного поля.
— Тело расслабляется… Расслабляется!!!
Стриженная под мальчика Нина Ивановна идет впереди. Стриженная под средневекового юношу Нина Ивановна ведет за собой отряд, выводок, рассаживает в креслах холла, и взрослые, старые, молодые, совсем юные, измученные стрессами, депрессиями и другими людьми, люди доверчиво внимают ей. Расслабиться желает каждый. Это вполне искреннее и нескрываемое желание, потому что здесь, в крепости, монастыре, оранжерее, ничто не угрожает человеку — ничья злонамеренность, хитрость, коварство, ничье стремление подавить, обмануть, воспользоваться, загнать в угол, поймать, предать, уничтожить. Здесь нет нужды все время быть настороже, прятаться в раковину, постоянно быть готовым отражать нападение, защищать свою честь, жизнь и достоинство. Всем желающим расслабиться Нина Ивановна готова прийти на помощь.
Она готова помочь балерине Кате, доктору Кустову и министерскому работнику Хлысталову, заболевшему от телефонных звонков, потока бумаг, от пустых разговоров, ставших с некоторых пор едва ли не главным существом его деятельности, от фактического положения дел в министерстве, повлиять на которое он оказался бессилен, от притворства, лжи и бессмысленности собственного существования. Нина Ивановна готова помочь ему выбраться из ловушки, куда его из научно-исследовательского института заманили высокой зарплатой, соблазнили обещаниями, одурманили призраком власти, государственной пользы, престижного положения.
Рука сжимается в кулак!..
Рука сжимается — тело расслабляется. Соответственно. Оно расслабляется, начиная с мышц лица, шеи, груди, постепенно теряет вес, уменьшается в размерах настолько, что Хлысталова, например, можно спрятать в кармане и незаметно вынести или дать ему возможность самому проскользнуть сквозь решетку тюрьмы, в которую он себя заключил.
Рука сжимается, сжимается, сжимается… И бледное, кукольное личико балерины Кати вытягивается, на нем вспыхивают вдруг разалевшиеся губы. Она первая отрывается от кресла и медленно кружит, опершись пуантом о невидимую твердь. Еще никто не летает, еще Нина Ивановна никого не приглашала летать, а Катя уже свободно парит в воздушном пространстве холла. Блистательной, полувоздушной, сорокалетней Кате, единоправно парящей на совершенно пустой, свободной сцене, вновь рукоплещут Москва и Токио, Париж и Нью-Йорк, Берлин и Милан, Лондон и Будапешт. Она подъемлет брошенные ей из зала цветы, прижимает их к плоской груди, низко кланяется публике, едва касаясь томными пальчиками жесткого тюля пачки.
— Катя!.. Антон Николаевич!.. Образ приятных эмоций!.. — объявляет Нина Ивановна. — Каждый старается вспомнить что-то приятное…
В прошлый раз она водила их всех к морю. Был небольшой шторм, пена шипела, догоняя откатывающуюся волну, гремела галька, чайки носились с гортанными криками. Яростно полоскались на ветру косынки, юбки, куртки, кто-то из смельчаков подныривал под вогнутую, мутно-зеленую стену воды и выплывал уже далеко от берега, а Катя лежала на песке лицом вверх с закрытыми глазами, погрузившись в жаркое черно-красное марево, из которого, будто чертики, выскакивали персонажи одноактного, давно сошедшего со сцены балета на музыку Паганини.
Антон Николаевич не пошел со всеми. Морю он предпочел заснеженное поле и все отпущенное на приятные эмоции время простоял на опушке леса, опершись о лыжные палки. Он стоял и смотрел, как другие одинокие лыжники, точно крошечные одноместные яхты, бороздили сверкающую гладь. Их цветные куртки-паруса скользили как бы в пустоте, пересекаясь и заслоняя друг друга, а несколько фигур застыло, обратив лица к ослепительно яркому солнцу, пылавшему в замерзшем небе среди растрепанных страусовых перьев и розовых опахал цветущего тамариска.
— Приятные эмоции! Все! Все! Все!..
Нина Ивановна хлопает в ладоши, делает шаг в сторону, опускается в свободное кресло сама, исчезает из поля зрения. Теперь слышен только ее звенящий голос:
— Образ приятных эмоций!..
Посверкивает полированный овал стола. Вечнозеленое экзотическое растение вьется, распластавшись по стене. Задвинут в самый угол ящик цветных сновидений с матовым серым экраном. Пахнет сандалом непонятного назначения старинный буфет. И мутная амальгама старого зеркала отражает зеленый полосато-пятнистый, тигрово-леопардовый ковер, а также мягкие кресла, сосредоточенные, самоуглубленные лица, мерцающее пространство холла, сгущающуюся по краям темноту. Сверкает одна из зеркальных граней, наливаясь то красным, то синим и желтым — сверкает и гаснет, проваливаясь в неразличимую глубь Зазеркалья.
— Так… Хорошо… Хорошо… Очень хорошо!..
Нина Ивановна поднимается с кресла. Нина Ивановна оглядывает свой отряд. Нина Ивановна устало улыбается.
— Поздравляю вас, Антон Николаевич. Вы сегодня летали. Да! У вас поднималась левая рука… Вот отсюда… отсюда вылетели… подлетели к телевизору… вернулись… — И, обращаясь уже к Хлысталову: — А вы слишком напряжены. Нужно учиться расслабляться!..
Нина Ивановна о чем-то задумывается. Нина Ивановна подходит к балерине.
— Вы ведь тоже летали, Катенька.
— Вместе с Антоном Николаевичем?
— Ну да. Вот именно. Взявшись за руки, — вторит ей в тон Нина Ивановна.
— Если честно, то я летала с другим.
Обе смеются. И Антон Николаевич вместе с ними.
— Ох, не к добру смеемся! Еще выпишут.
— А что, не хочется? — спрашивает Антон Николаевич.
— Здесь до того спокойно. Все тебя любят. Ни о чем не думаешь…
Вчера вечером Кате было плохо. Она рыдала, билась головой о стену. Антон Николаевич слышал из своей палаты ее душераздирающие крики, чей-то взволнованный громкий шепот в коридоре: «Сестра, укол, скорее», — а теперь вот стоит, улыбается, и никто не знает, что ожидает ее через минуту. Или через час.
Таблетки все-таки помогают. Помогают инъекции. А также электросон, иглотерапия, гипноз, аутотренинг и особенно — то поле, под чьим воздействием собственные поля больных образуют как бы концентрические окружности, по которым кружится, кружится нескончаемый хоровод.
— Не м-могу расслабиться, — подходит к ним Хлысталов. — Никак не могу.
Губы дрожат, взгляд блуждает. Чужой, неприкаянный он какой-то, этот Хлысталов. Каким-то холодом от него веет. Тень, а не человек.
Зовут на обед. Опять какая-нибудь полусъедобная бурда.
— Пошли обедать, — увлекает за собой Катя Антона Николаевича.
— Пошли.
И они забывают о Хлысталове.
Но тут начинается непонятное оживление. Кто-то пробегает мимо в белом халате, едва не сбивает с ног. Хлопает дверь. Взволнованные голоса.
— Кто?
— Хлысталов!
— Что? — спрашивает Антон Николаевич.
Катя недоуменно пожимает плечами.
Мрачный, как туча, врывается профессор Петросян. Исчезает с своем кабинете вместе с дежурной сестрой.
