В эту ночь ему приснился какой-то особенно тягостный сон. Будто стоял он перед дверью с табличкой «Strengst verboten»[15] и давний его приятель Антон, сам, между прочим, на себя не похожий, пытался ему втолковать что-то, касающееся получения совершенно одинаковых — идентичных, научно выражаясь, генетически подобных особей. Тут прозвучало в разговоре слово, похожее на «клан», только, кажется, с гласной «о» посредине, и Платон, ровным счетом ничего не поняв из объяснений своего ученого приятеля, вошел вместе с ним в эту дверь — в лабораторию, все помещение которой занимала стеклянная установка, состоящая из множества прозрачных сфер, эллипсоидов, изогнутых трубочек, спаянных друг с другом в прихотливо-непристойных позах. Набрав в шприц белесую жидкость наподобие мыльной воды, Антон впрыснул ее в головное отверстие стеклянного гомункулуса, выполняющего роль мужчины — мужчины в строго научном смысле этого слова, объяснил Антон, — после чего установка заработала. Сам по себе начал тарахтеть какой-то невидимый моторчик, жидкость перетекла в другой сосуд, раздался щелчок, все на мгновение замерло, а затем из сдвоенной сферы посыпались совершенно одинаковые стеклянные икринки. Это и было так называемое клонирование — совокупление, оплодотворение и рождение неотличимых лабораторных особей в стеклянных чревах.
И вот они уже оказались на каком-то ученом собрании, где обсуждалось недостойное поведение хозяина стеклянной установки в студенческие годы. Выступавшие заверяли собравшихся, что стихи, которые он тогда писал, самым пагубным образом влияют теперь на эффективность научно-производственной деятельности всего институтского коллектива. Сидящие в зале сначала изредка, потом все чаще стали выкрикивать с мест: «Отделить и очистить!» — пока это странное предложение не зазвучало угрожающе. «Отделить и очистить! Отделить и очистить!» — скандировал уже весь зал.
После митинга разгоряченные участники по одному подходили к Антону Николаевичу, радостно поздравляли его, жали руку, дружески похлопывали по плечу, уверяя, что мероприятие прошло удачно, lege artis[16], как говорят в ученой среде, и пусть он теперь поскорее подготовит все необходимые письма, телеграммы и резолюции об уходе по собственному желанию, а затем поспешит, что называется, ad partes[17]. Consensu omnium[18], так сказать, поскольку незаменимых людей, как известно, не существует. Антон тоже улыбался, благодарил, смеялся, как говорится, ab imo pectore[19], а когда вернулись в лабораторию, его было опять не узнать. Бледный, осунувшийся, с черными мешками под глазами, он постарел сразу лет на двадцать.
Снова начал возиться со шприцем, пустил тонкую струйку в потолок. Платону стало не по себе. Низ живота заныл в дурном предчувствии.
— Ты что выдумал? — хрипло выдохнул он. — Подумаешь, покритиковали. Какой недотрога. Тоже мне, Сократ. Кхе!.. У тебя, между прочим, сын есть. Кхе! И жена. Кхе!
— Мы разводимся.
— А другая? Другая как же?
Антон Николаевич отложил шприц.
— Помоги, писатель, — спокойно сказал он. — Садись вот за этот стол и пиши.
ТЕЛЕГРАММА
-ГЕН ШУЛЕПНИКОВУ-
ЗАПРАШИВАЕМЫЙ ВАМИ СПЕЦИАЛИСТ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ КОМАНДИРОВАН БУДАПЕШТ УКАЗАННЫЕ СРОКИ ПРИЧИНЕ БОЛЕЗНИ ТЧК СООБЩИТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАМЕНЫ
-КЛОН ЗУЕВ-
— Кто такой Зуев? — спросил Платон.
— Заместитель директора.
— Кхе!
— Дальше пиши. На отдельном листе.
«С о в е р ш е н н о с е к р е т н о.
Подлежит уничтожению в однодневный срок
Настоящим уведомляю сотрудников, что в результате экспериментально подтвержденной мной возможности трансмутационного гиперклонирования я, с целью очищения и разделения, намерен путем автоинъекции достичь трипликационного эффекта, приводящего к соматически спонтанному расщеплению in vivo[20] и переходу в стабильное триплетное состояние, в котором я — или, точнее теперь будет сказать, мы (как единая эссенция в трех экзистенциях) — собираемся, по возможности, продолжить свое существование.
Предвидя возможные осложнения, мы заведомо договорились о реанимации в стенах одного из авторитетных научно-лечебных учреждений под наблюдением опытных специалистов, возглавляемых профессором Г. М. Петросяном.
Возможные последствия эксперимента тщательно проанализированы и учтены. Прошу никого не винить. Причина — критические обстоятельства личной и профессиональной жизни…»
Две записки Антон Николаевич написал сам.
Первая:
«Ире. Я не мог поступить иначе. Прощай. Будь счастлива. Антон».
Вторая:
«Ирочке. Люби меня, как я тебя. Чао, бамбино[21]. Тоник».
— Все, — сказал он, расстегнул ремень на брюках, приспустил штаны, схватил шприц, поднял его иглой вверх, еще раз прыснул, и не успел Платон выскочить из-за письменного стола, как тот, изловчившись, глубоко воткнул иглу себе в ягодицу и надавил на поршень.
— Что ты наделал? Кхе!
— Quod erat demonstrandum[22].
— Сумасшедший!
— Это все… Ultima ratio…[23]
— На помощь! — заорал Платон.
— Замолчи. Бумаги останутся здесь.
— А?
— Меня доставишь по этому адресу. На, держи…
Обессиленный, он повалился на стул. Пальцы разжались. Пустой шприц с глухим звуком упал на пластиковый пол.
— Пиши…
— Что?
— Пиши! — прохрипел Антон.
«I.1. Полагаю, что препарат
I.2. подействует
I.3. в течение ми-
I.4. нуты.
II.1. Сообщаю только главное. Сам процесс трипликации
III.1. почти без-
III.2. болез-
IV.1. нен. Квантуется не только сома но и…
V.1. память
V.2. память
V.3. память…
XII.3. Также весь психофизический комплекс.
XII.4. Моей личности
XII.5. уже
XII.6. да… не существует. Как зовут
XI.1. ИХ
XI.2. пока не могу понять…
X.1. Меняется цвет волос
IX.1. черты лица
IX.2. рост
IX.3. возраст
VIII.5. само…
VIII.4. С трудом
VII.1. удается
VI.1. сосредоточиться…»
Голос смолк, и Платон услышал шуршание, шелест, глухое «ух!» — будто охапка сена свалилась с воза. Он оборвал запись на полуфразе и с ужасом обнаружил, что земная бездыханная, вся усохшая какая-то оболочка Антона — его старого приятеля Антона Николаевича Кустова — наподобие опустевшей куколки, валяется на полу, а над нею склонились неизвестно откуда взявшиеся двое: длинноногий парень в лыжной шапочке и какой-то подозрительный тип в кожаном пальто, чем-то похожий на самого хозяина стеклянной установки.
— Чего уставился, пентюх? — ломающимся голосом крикнул Платону молодой. — В больницу его. Давай! Раз, два — взяли…
4
Тонику еще долго пришлось ожидать на диванчике в курилке. Ни профессор Баклажан, ни сестричка-лисичка не появлялись. «Ладно, — думал Тоник. — Хрен с вами. Я не гордый. Перед этими гнидами небось хвост поджимали, а с Тоником можно не считаться, да? О Тонике и забыть можно?..»
Не то чтобы он куда-то спешил. Просто обидно. Обидно, что нормальных людей у нас не ценят. Принципиальных — не уважают. Всюду эти стронци[24]. Там подмажут, тут книжный дефицит или пузырек коньяка сунут — с ними и обращаются как с людьми. Тоник бы, конечно, тоже мог. Уж как-нибудь. Финансы, каццо[25], позволяют. Просто неохота. В принципе.
Эта фиолетовая баклажанья морда на него даже не взглянула. Тоник про себя его так и прозвал: армян-фиолетовый Баклажан. Нет, ты скажи. Ты человек, Баклажан, или каццо? Ты, Баклажан, меня уважаешь? Ты, ё-мое, их уважаешь. А я, может, больше человек, чем эти суки. Эти стронци. Эти каццо. Им что? Сбагрили мужика в больницу — и отвалили. И когда Тоник прямо спросил: выживет, мол, мужик или как, на что рассчитывать? — тот армян начал крутить: мол, хрен его знает. Мол, как дело пойдет. А чего тут знать? Дать ему на лапу кусок — и все дела. Ему одна бутылка коньяка — тьфу! Плюнуть и растереть. Он на одних мандаринах небось у себя в Сухуми десять ящиков таких пузырьков имеет. Тоник знает этих армянов как облупленных. Тоник знает этих каццо как ободранных и ошкуренных.
