ГЛАВА II

НА ЗЕМЛЕ

За оградой, рядом со зданием аэропорта, запускали и глушили свои мощные двигатели самолеты. Они тяжело трогались с места, медленно уползали по асфальтированной дорожке, словно древние ящеры, раздраженные бесцеремонным присутствием отчаянно глупых мелких животных, всех этих гомо сапиенс, за которыми и гоняться-то было унизительно, разве что немного попугать. Сердитое рычание перерастало в оглушительный рев, чудовище медленно разворачивалось, коротко разбегалось, неожиданно отрывалось от земли и отправлялось восвояси — гордое, неприкаянное, чуждое стадному инстинкту, прекрасное в своем одиночестве. Умчавшегося тотчас сменял другой монстр, который тоже ревел, трясся, вибрировал в потоках горячего воздуха, им же самим распаляемого, и от этого по всей земле гулял сухой ветер, витал приторный запах неотработанного горючего.

Самолеты улетали и возвращались. Иссякнув, отчаявшись снова подняться в воздух, очередной крылатый гигант, эта парализованная незримым врагом неимоверных размеров личинка, утих, замер в смертельной истоме. И тотчас вокруг началась поначалу робкая, затем все более оживленная возня. Мелкие фигурки пассажиров, вывалившись из зияющей в серебристом брюхе дыры, рассыпались по полю и, будто почуявшие еще лучшее лакомство муравьи, устремились к застекленному павильону.

Здесь тоже было шумно, но, пожалуй, меньше, чем в самолете, пахло ароматической эссенцией и разогретой электрической изоляцией. Возле же буфетных стоек специфический самолетный запах окончательно растворялся в назойливом аромате кофе и свежих булочек.

— Нас должны встретить, — сказал Триэс, оглядывая толпу, которая медленно текла по проходу.

Чемоданы. Корзины. Сумки. Мелькали обнаженные плечи, туго обтянутые джинсами бедра, высокие каблуки, крепкие шеи мужчин, загорелые руки женщин с рубиновыми миндалинами ногтей, цветные майки, не столько прикрывающие наготу, сколько подчеркивающие каждый мускул, всякую складку, изгиб. Пассажиры местных авиалиний излучали здоровье, свободу и счастье. Там и тут подобные каменным изваяниям женщины, совсем не похожие на тех, кто только что прилетел или, напротив, собирался улететь, продавали завернутые в целлофан букеты роз.

Среди всего этого невообразимого гула Сергей Сергеевич почувствовал себя иностранцем. Он оказался на незнакомом аэродроме в незнакомой стране, среди непонятных указателей, надписей и людей, объясняющихся на неведомом наречии. Он даже вдруг растерялся и теперь рассеянно выискивал глазами тех, кто привычно успокоил бы его, сказав, что машина подана, гостиница заказана и где-то его давно уже ждут.

Инна никогда не видела шефа таким. Ее настороженность в самолете уступила место также ничем вроде не объяснимой жалости к этому преуспевающему человеку, у которого, по общепринятым представлениям, было все. Женским чутьем, нимало тому сама удивившись, она уловила в Сергее Сергеевиче нечто такое, о чем не догадывались, может, ни его пустенькая, молодящаяся жена Дина, ни хитроумный Ласточка, ценивший в профессоре прежде всего залог собственных научных успехов, ни смешной, неловкий Аскольд с его наивными идеалами и бредовыми научными идеями, ни самоуверенный Гурий. Перебрав в памяти ближайших сотрудников и общих знакомых, она пришла к неожиданному выводу, что Сергея Сергеевича, наверно, никто даже и не знает как следует. Коротко, по моде двадцатилетней давности, остриженные волосы с проседью, правильные, но уже начавшие стираться черты, размеренные, мягкие жесты — и только в глазах затаился бешеный порыв, загнанный в бесконечную глубину зрачков.

— Вы тут постойте, милая, — нарочито шутливым тоном старомодного человека сказал Триэс, опуская свой тяжелый портфель на каменный пол рядом с ее чемоданом, — а я поищу встречающих.

— Должно быть, мы слишком рано приехали?

Сергей Сергеевич не ответил, но опять как-то странно, по-новому, взглянул на Инну. Будто с недоверием прислушиваясь к неведомому процессу, происходившему в нем, он смутно осознавал себя уже не профессором Степановым, не Сергеем Сергеевичем, а кем-то гораздо более независимым и молодым. Его серый финский костюм, голубая кипрская рубашка, модный чешский галстук, купленные заботливой женой, и даже собственная чуть расслабленная походка — все это стало чужим, внутренне он уже не соответствовал своему внешнему стандартному облику.

Оставив аспирантку сторожить вещи, Триэс отправился навстречу людскому потоку, состоящему из множества моментальных фотографий лиц, тел, многообразных плотских форм, в которые могла бы, пожалуй, теперь перелиться и его исчерпавшая себя жизнь. Вот девушка с длинными распущенными волосами призывно взглянула на него. На белой просвечивающей майке, точно на туго натянутом лозунге, написано было одно только слово, начертанное крупными буквами по-английски: «Любовь». Вдруг ожили репродукторы. Какие-то трубы прорвало в вышине огромного, наполненного гудением зала, и звуки схлестнулись, гася и усиливая друг друга. Загремели литавры, монотонно забормотало, как на заупокойной мессе. Ничего нельзя было разобрать. Только хрипы. Шепот. ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОСАДКА… ШШШ… СЧАСТЛИВ… СЛЕДУЮЩИМ РЕЙСОМ… КХХХ!.. СЧАСТЛИВ ЛИШЬ ТОТ… И никакой возможности уловить конец фразы.

Словно в сомнамбулическом сне, он дважды обошел зал ожидания, прежде чем вернулся к Инне.

— Оказывается, нас никто не встречает, — сообщил Сергей Сергеевич почему-то даже радостно.

— Ну да, сегодня воскресенье… К сожалению, других билетов не было…

— Тем лучше.

Он прервал ее, нетерпеливо схватив цепкими пальцами выше локтя.

— Тем лучше! Доберемся своим ходом. Предлагаю переодеться и сдать вещи. Кто-нибудь их потом привезет. А пока… Вы — в комнату для девочек, ну а я соответственно… Встречаемся через четверть часа.

Уже минут через пять на нем были летние спортивные брюки, ковбойка с короткими рукавами, и, ожидая Инну в условленном месте, он с нетерпением поглядывал на часы.

Легкая и стремительная, она появилась наконец в проходе между креслами, на которых дремали, читали, ели и просто сидели люди. Сергей Сергеевич поднял руку. Инна заметила, кивнула на ходу. Кого она ему так напоминала? Очаровательного зверя. Осторожного зверька. Ламу? Пуму? Пугливую тонконогую косулю?

Из камеры хранения они отправились в ресторан. Официант принес меню.

— И еще приготовьте нам что-нибудь с собой, — вальяжно откинувшись на спинку стула, распорядился Триэс — Курицу. Хлеб. Зелень…

Инна искоса поглядывала то на раскрепощенного, освободившегося от стесняющей одежды Триэса, то на старательно записывающего заказ официанта, и ей казалось, что журавль, которого она так долго выискивала в небе, вот-вот превратится в синицу и даже, возможно, сядет ей на руку.

Уже четыре года минуло с тех пор, как она перешла из конструкторского бюро в Институт химии с твердым намерением избрать путь современной деловой женщины, сделать карьеру. Когда-то она хотела быть художницей, актрисой, но все эти неясные детские мечтания быстро разметала жизнь. Теперь ей предстояло обрести полную материальную и моральную независимость, защитить диссертацию. Не то чтобы ее властно притягивала наука или терзала одержимость какой-то идеей. Просто это был, с ее точки зрения, самый реальный для нее путь к самостоятельности. На свой счет она не питала никаких иллюзий, не считала себя особенно умной, способной или образованной. Но ведь сколько ей довелось видеть вокруг таких же обыкновенных женщин, ставших без веских на то оснований кандидатами и докторами наук! Самое главное, как показывал ее жизненный опыт, заключалось не в таланте какого-то особого рода, а в решительности, твердости характера, постоянном напоре, да и на привлекательную внешность свою, говоря откровенно, она делала не последнюю ставку.

Приблизительно с такими представлениями о жизни и о своем месте в ней Инна Коллегова впервые переступила порог степановской лаборатории. Будущий руководитель во время первой же их встречи повел речь о кетенах (ими тогда только начинали заниматься) и, без всякого даже намека с ее стороны, упомянул о вполне реальной, на его взгляд, возможности сделать по данной теме мало сказать хорошую — замечательную диссертацию. Инна ничего не поняла во всей этой химии, но предпочла согласно кивать, изображая полное единомыслие, а молодой профессор, окрыленный таким пониманием, все более распалялся, что дало Инне лишнюю возможность убедиться в собственной правоте и проницательности.