…Платон Николаевич подносит обыкновенную ложку с обыкновенным супом ко рту. В подвале душно и дымно. Ядовитым пламенем горят витражи. Суп невкусный. Осточертели комплексные обеды. Платон Николаевич собирается позвать Машу, попросить принести что-нибудь порционное, но тут же забывает и вместо этого вновь продолжает мысленно расставлять фигуры будущей истории, продумывать мотивировки, раздавать роли главным и второстепенным лицам, идеальным героям и отрицательным персонажам, а также многочисленным участницам массовок Праздника Свободы и Дня Независимости…
Тоник скрипит кубиком, тяжело дышит. Даже лоб от натуги вспотел. Вот уже и вторая грань близка к завершению. Но, к сожалению, вкрался один лишний квадратик другого цвета. Частичными мерами его уж теперь не удалить. Терапевтическими средствами положения не исправить. И тогда Тоник решительно разрушает созданное с таким трудом, вновь раскручивает кубик на мелкие цветные осколки.
Вот это упорство! — восхищается молодая красивая женщина, сидящая напротив Тоника. Вот это решительность! Так может действовать, конечно, лишь стопроцентный мужчина! Только самый настоящий ковбой-плейбой.
Ирэн предельно возбуждена. Ирэн оглушена, ослеплена. Ирэн расслабилась в любовной истоме. Стоп-кадр: портрет одалиски. Рисунок фломастером. Ню.
…Пустая тарелка стоит на столе перед Платоном Николаевичем. Напротив сидит Незримый Внутренний Редактор, его друг, его враг, его неотвязный двойник. Современный фламандский тип. Портрет работы неизвестного мастера. Сангвиник в аккуратно завязанном галстуке и в рябеньком пиджаке. Белейший воротничок перетягивает багровую шею чревоугодника.
Платон Николаевич мысленно вычеркивает весь эпизод с обнаженной. Платон Николаевич мысленно вычеркивает даже упоминание о «ню». Про себя он одевает Ирэн в соответствии с обстановкой торжественного приема по протоколу в фешенебельном ресторане «Матьяш пиллз», возвращает ее за стол, сажает между Антоном Николаевичем и Редактором, мысленно рвет рисунок фломастером, а также все рисунки Тоника на подобные темы и вариации, ибо прекрасно знает, что Незримый Внутренний Редактор все равно не даст их ни выставить, ни описать. Кхе!..
Чуткое ухо официанта опять склоняется к ветчинно-окороковым губам Фламандца. Черная бабочка порхает над скатертью. Фламандец-редактор плотоядно изучает новую этикетку. Редактор пробует что-то новенькое. Причмокивает. Дегустирует. Оказывается, не то.
Приносят еще, но и на этот раз Редактор сомневается. И на этот раз он не уверен.
Четверо удаляются. Четверо приближаются. Редактор причмокивает и вновь отвергает. Такая у них игра. Синхронные движения. Неясные условия. Непредугадываемые ходы.
Четверо движутся как один. Редактор пригубляет, кивает, берет в руки, постукивает ногтем по стеклу, изучает, еще раз пробует на вкус, что-то говорит.
А Тоник знай свое: сворачивает, скручивает, перекручивает кубик Рубика: крак! крэк! хряк! хрясть!..
Чудо-кубик! Игрушка века. Забава для всех: для маленьких и больших. Кубик-арлекин. Кубик-хамелеон. Кубик-оборотень. Сплошные превращения, не успеваешь глазом моргнуть: белого — в синее, синего — в желтое, желтого — в красное. Двадцать секунд — мировой рекорд.
Тоник крутит-вертит-вращает кубик, гоняет по граням цвета. Редактор рассуждает о литературе. Называет имена и произведения, загибает пальцы. Писатель слушает, внимает, исподволь поглядывая на Тоника — скоро ли у него там наконец получится? Пока же получается только вот что: на глянцевой, фасеточной, зеркальной поверхности кубика четыре официанта превращаются сразу в сто.
И вот их обслуживают уже сто официантов, и тьма народу вокруг, хотя ресторан почти пуст. И вот уже одно изображение дробится на тысячу. Тысяча одинаковых изображений-отражений, как в граненом стеклянном пасхальном яичке. Миллион одинаковых лиц. И вот уже Тоника не отличить от Антона, Антона — от Платона. Платона — от Фламандца. Фламандца от Редактора. Редактора от Писателя…
А тут еще сплошная неразбериха в семейных положениях, семейных отношениях, психологических осложнениях. Все разводятся — тотальное бедствие. Все тоскуют о том, что утратили: о молодости, любви, свободе. Кто о чем.
Все уже чувствуют и мыслят по-новому, а живут по-старому и никак не могут понять, что же это такое с ними творится.
И в то же время — все всё как бы знают теперь. Все ученые. Страшное дело. Сосиску им в рот!
Все всё вроде бы понимают.
То есть понять вообще ничего невозможно. Кхе!
Люди разучились удивляться, восхищаться, преклоняться. Люди не научились еще общаться на новом, естественном для них теперь языке. Устали люди. Объелись, а не насытились. Облились, а не утолили жажды. Кубик Рубика — единственная отрада. Почти естественная отдушина. Да где его достанешь в Москве? Спасибо Антону. Хороший человек. Добрый. Отзывчивый. Ну что ты!.. Клевый такой мужик…
— Между прочим, братцы, — в который уже раз перебивает Тоник Редактора, еще не кончившего рассуждать о жизни и о литературе, — надо все-таки совесть иметь…
И рвет своими молодыми зубами белое, жесткое, несъедобное, спрятавшееся под толстой пупырчатой кожей старое утиное мясо. Прихлебывает из бокала какой-то желтый пузырчатый безалкогольный напиток. Дает время созреть этой самой призрачной, неуловимой совести в душах сотрапезников.
Все с удивлением и интересом поворачиваются в сторону Тоника. Редактор вежливо-недоуменно вскидывает брови. Сидящая прямо напротив Ирэн Белокурая Переводчица шокирована. Вот-вот с ней случится истерика.
— Сколько времени можно собираться? — продолжает Тоник и делает несколько выразительных крупных глотков. — Он ведь там совсем один, стронци! Оголодал, охлял небось на больничных харчах… Тогда уж домой забрать его надо, что ли…
— Что за вопрос! Кхе! Надо пойти, навестить! — самым решительным образом поддерживает его Платон Николаевич. — Обязательно! Кхе! В ближайшее же время. На ближайшей же неделе.
Антон Николаевич тоже согласно кивает, прожевывая трудный кусок.
— Только чтобы железно, мужики, а? Без булды́!..
60
До доктора Вароша Антону Николаевичу удалось дозвониться только в девятом часу вечера.
— Ты где до сих пор пропадал? — раздался в трубке бодрый, приветливый голос.
Антон Николаевич не сразу даже узнал Петера. Давно не виделись, не разговаривали.
— Да тут, в подвальчике «Матьяш пиллз», — ответил Антон Николаевич, пытаясь догадаться, откуда это Петер Варош узнал о его приезде. — Прием был. Банкет по протоколу…
— Так я тебя жду.
Самое же непонятное и удивительное заключалось в том, что на этот раз Петер говорил совсем без акцента.
— Поздно уже. Встретимся завтра.
— Какой поздно!
— А где я тебя найду?
— Как выйдешь на набережную, сразу свернешь налево. Увидишь большой черный дом.
— Академия наук, что ли?
— Ну да, академия…
Повесив тяжелую трубку на рычаг, Антон Николаевич вернулся к поджидавшим его на улице. Участники встречи в «Матьяш пиллз» прощались. Дождь перестал. Сырая мгла опускалась на землю. Редактор в плаще и шляпе выглядел теперь маленьким, обыкновенным, даже, пожалуй, затрапезным человеком. Здесь, у подножья тонущего в ночной дымке моста, менялись все размеры, объемы, пропорции. Платон благодарил Редактора за радушный прием. Переводчица улыбалась всем сразу. Потом разошлись в разные стороны.
Антон Николаевич пошел налево, как и велел ему Петер Варош. Редактор — прямо через улицу, перпендикулярно мосту. Переводчица и Ирэн захотели проводить Платона и Тоника до гостиницы.
Когда, расставшись с женщинами у подъезда «Астории», двое последних поднялись к себе на этаж, кто-то догнал их и окликнул. Сгорбленная горничная в белом переднике показывала скрюченным пальцем в глубь коридора и лопотала что-то непонятное.
— Чего она?
— Не знаю, — сказал Платон. — Номер оплачен. Может, это твои дела с Белой Будаи? Кхе!
