— Кончай! — орет на него Тоник. — Совсем заврался. Он бы никогда… Сам-то!.. Твоя-то семья где?

— Молчи! Щенок! Кхе! Не тебе судить! Доживи до моих лет! Жизни не видел…

— Он прав, Тоник, — нехотя, равнодушно, устало, как бы по одной только скучной обязанности, говорит Антон Николаевич. — Он ведь действительно старше…

Тоник ухмыляется. Клоник насупился. Тоник-Клоник молчит. Неуклюжий, нелепый, длинный, нескладный, не видевший жизни Тоник-Клоник-Дылдочка. Что-то вроде отцовской жалости, на которую Антон Николаевич, может, теперь и не имеет права, поднимается в его душе. И тотчас сменяется глухой неприязнью к этому бездуховному, еще не оформившемуся, но уже изнывающему от низменных желаний куску плоти. Будто, глядя на Тоника, он вспоминает о каком-то собственном позоре, постыдном переживании юности. Его раздражает и запах пота стремительно взрослеющего организма, и раздутый гормонами нос, и мина наглой самоуверенности на лице.

А Тоник уже фиглярничает. Тоник паясничает вовсю.

— Праведник нашелся! Тоже мне. Папашка! Каццо моржовый. Стронцо стоеросовый. От всего этого твоего вранья тошнит. От всех твоих праведных, правильных речей выть хочется. Поня́л? Ва фан куло! Тьфу!..

Платон не слушает, отключился. Его взгляд блуждает. Дым коромыслом. Цветные стекла горят. На левом лацкане велюрового пиджака фосфоресцируют карамельки — раковые шейки орденских планок на черном бархатном фоне. По случаю праздника? Торжества? Какого именно?

— Этот столик свободен? — спрашивает у кого-то Платон Николаевич своим глухим, чуть сипловатым голосом. — Машенька!.. Пива!

48

Доктор Кустов медленно бредет вдоль затопленного талой водой парка. Темные стволы деревьев и голые ветки кустарника торчат из неподвижной воды, подернутой радужной масляной пленкой. Чернильный цвет отражаемых туч перетекает в голубизну отраженного неба. Чернеет жирная земля с рыжими островками прошлогодней листвы. Перевернутый в недвижном зеркале лес кажется более сочным и живым, чем настоящий. Солнце садится. Золотятся изломы ветвей. Ослепительно горят слюдяные оконца проступающего за деревьями дома. Горячечный цвет побежалости. Фрагмент гипсовой колонны. Барочный завиток ложного ампира. Гладь стены. Высвеченный антаблемент. Архитектурные излишества известной поры. Смешение стилей, эпох…

Доктор Кустов ускоряет шаг. Деревья уже не плывут — бегут мимо. Мимо проносятся столбы фонарей. Их относит весенним паводком вбок и назад.

Доктор Кустов выжимает педаль акселератора. За поднятым стеклом мелькают отдельно стоящий дом, парк, бетонные столбы, гипсовые завитки, стылые лужи. Город закручивается спиралью в выпуклом боковом зеркале.

Кустов идет, едет, мчится в новый свой дом, тормозит у светофоров, нажимает педали — вместе и по очереди, вправляет сустав рычага скоростей, на ощупь вышелушивает в кармане таблетку, кладет на язык. Тормозит.

Красные «жигули» МИФ-2392 останавливаются в тихом переулке. Вот телефон-автомат. Туго открывается дверца кабины. Кустов выгребает из кармана мелочь, рассыпает на ладони, перебирает указательным пальцем, будто гречневую крупу. Отыскивает монету. Опускает в щель. Набирает номер.

— Алло!

Монета проваливается, медленно скользит по железному пищеводу.

— Да. Слушаю.

Антон Николаевич с трудом проглатывает прилипшую к языку таблетку. В горле остается горечь и след болевого усилия.

— Это я…

Стекла несколько тесноватой будки заметены снегом. Снежные брустверы высотой в человеческий рост у обочины. Кругом белым-бело. Сердце стучит с перебоями. Трубка запотела.

— Хорошо… Жду…

Дождался.

Рыжая челка из-под меховой шапки. Волосы-паутинки лезут в глаза. Пушистой варежкой пытается поправить. Смеется. Чему?

Они бегут к трамвайной остановке, вскакивают на подножку в последний момент. Приезжают на вокзал, спускаются под землю, в какое-то бомбоубежище, облицованное белым сверкающим кафелем. Множество спешащих куда-то людей. Прилавок. Буфет, где продают морщинистые шафрановые пирожки. Здесь же — мутный, белесый кофе в граненых стаканах. И еще — растворенная в воде ярко-желтая акварельная краска, которая называется «фанта». Зубы жадно рвут клеклое, непрожарившееся тесто. Губы припадают к белесой мути. На языке лопаются колкие пузырьки «фанты». Потом они выходят на перрон, идут вдоль зеленых вагонов дальнего следования. Пар изо рта. Что-то неразборчивое бубнит репродуктор…

— Алло!

Он прижимает трубку плотнее к уху. Плохо слышно. Он плохо соображает. Образ Тоника-Клоника витает где-то рядом. Тоник-Клоник мешает сосредоточиться. Под ногами затоптанный в снег женский носовой платок. След нападения? Преступления? Утоления чьей-то низменной страсти? Кто-то просто его обронил? Где-то он уже видел такой — с кружевом, с голубым кантиком. Тоже был затоптан, но только в грязь. Рядом с заплеванной урной. Кажется, на перроне вокзала. Сразу после войны. Или в вагоне метро? Вчера?

— Антон! Антон!.. — звучит в трубке.

«Так нельзя, — уговаривает себя Антон Николаевич. — Двух жизней не бывает… Четыре давалось только этрускам…»

— Антон Николаевич, это вы?.. Да, я слушаю… Да, я, Грант Мовсесович. Приезжайте немедленно…

В ушах стоит непрерывный звон. Как после контузии. Или это звенит в телефонной трубке? Хотел позвонить доктору Варошу. Куда звонил потом? К кому не дозвонился?

Что-то странное с ним творится. Да и с другими тоже. С теми, кто вокруг. Его зареванная, издерганная жена с постоянно набрякшими гусиными лапками под глазами теперь перестала плакать и успокоилась. А та, другая, отдохновение сердца и души — новая его звезда, пристань и свобода — как бы приняла от нее эстафету, стала до невозможности нервной, и мелкие сухие морщинки побежали по лицу во все стороны, избороздили высокий лоб. Пока умирала, корчась в муках, его любовь к жене, пока любовь эта, возгоняясь и сублимируясь, переходила в иную, бесплотную, вполне идеальную форму, его отношения с другой женщиной тоже приходили в упадок. Страсть утихала, гасла, сходила на нет. Существовала какая-то тайная, роковая связь между той и этой любовью. И возникало такое чувство, будто живешь опять не своей, а чьей-то чужой, совсем тебе не нужной жизнью.

— Антон! Алло! Алло! Алло!..

…До чего же душно на кухне, увешанной сохнущим бельем!.. Запах жареных оладий и сырого предбанника. Разжиревший в этой удушливой атмосфере кактус на подоконнике. Поросшие колючими бородавками несъедобные огурцы…

— Ё напот киванок! Керем… Доктор Варош…

— Кто это? Алло! Алло!

…Доктора Вароша по-прежнему нет дома. Доктор Варош неуловим. Доктор Варош с помощью прыгающих чисел-марионеток, при содействии чисел-скелетов, при участии чисел-призраков, вспыхивающих на зеленом экране микрокалькулятора, кому-то где-то снова и снова пытается доказать, что мужчина не может всю жизнь любить одну женщину, потому что в его природе — менять фенотип… Тем самым, согласно теории доктора Вароша, мужчина осуществляет свое неосознанное, но для природы весьма целесообразное желание к перемене генотипа… Это, в свою очередь, согласуется с другой, резонансной теорией состояний, которую развивает доктор Варош применительно к общей теории наследственности. На экране манипулятора после всех манипуляций остается восьмизначное число, означающее приблизительное количество полигамных соитий, которое, согласно многофакторным расчетам Петера Вароша, должно соответствовать изначальной — ab ovo, так сказать, — потребности всякого индивида…

— Кто это? Алло!

Увесистый докторский портфель — карликовый бегемот с ручкой — висит на крючке под телефоном.

— Это я, Антон…

— Что же ты, каццо? Ведь договаривались… На этой неделе… Железно… Мужик с голодухи небось уже дуба дал…

Доктор Кустов вешает трубку не дослушав. Доктор Кустов снимает тяжелый портфель с крючка, натягивает на правую руку кожаную перчатку, толкает плечом тугую дверь телефонной будки, ступает на рыхлый, скрипучий снег, или прямо в лужу с гладко отражающимся в ней куском линялого неба, или прямо на серый, сухой, шершавый, потрескавшийся кое-где асфальт…