Все поднимали этот рог, и все просили о том же.

Долго пировали гости и только поздней ночью разошлись по домам.

Утром старик Джгуанат поднялся с постели, оделся и вышел во двор. Антица доила корову.

— Доброе утро, дад! — приветствовал старик Антицу, предвкушая удовольствие услышать в ответ ее нежный, ласковый голос.

— Доброе утро, доброе утро, — ответила она, и старику почудилась нотка неучтивости в ее голосе. — Ну? Что скажешь? — добавила она еще более грубо. — Придержал бы хоть теленка! Не видишь — мешает...

Старик опешил. Трудно было поверить, что это голос его прелестной Антицы. Но он не ошибся, он слышал сказанное своими ушами. Старик подошел к теленку, который, кстати сказать, стоял спокойно и никому не мешал, и придержал его.

— А где Тамшуг? — спросил он.

— Черт его знает, куда он делся, твой Тамшуг! — сказала Антица. — Наверное, пошел по делам. Он ведь не такой лежебока, как ты!

— Доченька, у тебя какая-нибудь неприятность? — нерешительно спросил старик. — Или тебе нездоровится? Ты как будто немного не в духе сегодня? Что случилось?

— Что может со мной случиться? — огрызнулась сноха. — Не только я, но и ты совершенно здоров! А все притворяешься хворым.

Удивленный и расстроенный старик побрел в дом, лег в постель и стал думать: что произошло с Антицей? Словно кто подменил ее. Столь резкая перемена за одну только ночь...

Джгуанат старался сосредоточиться. Но не тут-то было.

— Лежит и лежит, ничего не делает! — услышал он ворчливый голос снохи.

Она стояла на пороге пацхи.

— Долго ты еще будешь валяться? — крикнула она. — Не надоело?

Это было невыносимо для старого Джгуаната Кове. Забыв про свои больные кости, он вскочил, надел башлык и торопливо ушел со двора. Удаляясь от дома, он долго еще слышал злобный голос снохи.

Весь день бродил он по полю, побывал в гостях у дальних соседей и только с наступлением темноты вернулся домой.

— Дад Тамшуг, — обратился он к сыну перед тем как лечь спать. — Мне уже немного осталось жить. Я это чувствую. И мне хочется завтра снова повеселиться. Остался у меня еще бычок. Зарежем и его. Приготовьте с Антицей обед, а приглашением гостей займусь я. Не возражаешь?

— Конечно нет, отец! — удивленно ответил сын.

На другой день гости, те самые, которые были здесь два дня назад, снова уселись за длинным столом и приступили к еде. Было выпито уже несколько бокалов вина. Тогда опять поднялся хозяин дома, старый Джгуанат, с тем же большим, уже знакомым гостям рогом вина в руке и сказал:

— Дорогие гости! Только позавчера мы с вами, собравшись за этим столом, просили мою славную сноху Антицу разговаривать при мне — ее свекре. Она исполнила нашу просьбу, вчера я вполне насладился ее речью. Сегодня я пригласил всех вас сюда, чтобы снова при вас обратиться к моей снохе Антице. Я прошу ее — и надеюсь, что вы поддержите меня, — вернуться к обычаю наших дедов и перестать разговаривать при мне — ее свекре.

— Вот как! — воскликнул Махаз Тарба. — Выходит, я был прав, когда говорил, что не так уж глупы люди, придумавшие этот обычай? Но для того, чтобы ты это понял, пришлось зарезать двух бычков, — усмехнулся он.

— Не могу с тобой согласиться, что обычай этот хорош, — сказал Джгуанат Кове, — но на этот раз я и сам не придумал ничего лучше...

Афырхаца.

Перевод С. Трегуба

— У меня был сосед Хабиб Базба, прославленный по всей округе как очень сильный и мужественный человек, — начал свой рассказ Бамат Кове. — Жил он бедно. Пара буйволов — все его богатство.

Как-то ночью буйволы Хабиба Базбы выбрались незамеченными со двора, сломали забор кукурузного поля нашего односельчанина Калги Темыра и изрядно попортили урожай молодой кукурузы.

Утром пригнал Темыр буйволов и стал всячески поносить Хабиба Базбу. Тому ничего не стоило смять маленького, щупленького Темыра, но он лишь время от времени говорил ему: "Я понимаю тебя, Темыр".

Зато жена Хабиба возмущалась: "Как ты можешь выносить такие оскорбления? Потребуй, по крайней мере, хоть извинения!"

"Ничего, — успокаивал ее Хабиб. — Придет время, и Темыр сам извинится".

Наступила горячая пора уборки урожая. В тот год осень была особенно дождливой. Все торопились как можно скорее кончить уборку.

В одно такое хмурое, дождливое утро, когда Хабиб Базба и жена его Асят только сели завтракать, к ним явился нежданный гость: Калги Темыр.

"Ты прости меня, Хабиб, — сказал после первых приветствий Темыр. — Я погорячился тогда и наговорил много глупостей. Даже оскорбил тебя. Я раскаиваюсь. Недаром говорят в народе: "Пусть первая твоя мысль тебе останется, а вторая — мне". Стыдно теперь за те слова, хоть и поздновато. Ты уж извини меня..."

Хабиб Базба и жена его Асят встретились глазами.

"Ничего, я тогда же простил тебя", — сказал Хабиб.

"Идите к столу, позавтракайте с нами", — радушно пригласила Асят гостя.

"Спасибо, мне очень некогда, — ответил Калги Темыр. — Третьи сутки в поле гниет под дождем моя кукуруза".

"Почему же так?" — сочувственно спросила Асят.

"Не на чем привезти. Вот я и пришел к тебе, Хабиб. Одолжи буйволов".

"А это как скажет жена", — ответил Хабиб и, хитро улыбаясь, посмотрел на жену.

"Ну конечно, — ответила Асят, поняв мужа, — дадим буйволов, арбу и сами придем помогать. Так ведь?" — обратилась она к мужу.

— В тот же день общими усилиями они убрали кукурузу с поля, — закончил рассказ Бамат Кове.

Среди слушателей был стосорокалетний Таркил Джесиб. Он сказал:

— Того, кто отомстил вовремя, называют ахаца. А того, кто мог отомстить, но воздержался, проявил великодушие к поверженному врагу и даже выручил его из беды, называют афырхаца — герой из героев. Не каждому ахаца дано стать афырхаца.

Пуля вылечила.

Перевод С. Трегуба

Уаа-рай-да...

Тот не мужчина,

кто не умеет

скрыть страдания свои...

Так пел почтенный стотридцатилетний Гидж Эшба, тихонько ударяя сморщенными пальцами по струнам своей апхярцы. Любил он, собрав вокруг себя людей, петь им старинные песни и рассказывать о былом. Вот и сейчас, усевшись в кружок, все слушали исполняемую им уже не раз "Песню ранения":

Уаа-рай-да...

Тот не мужчина,

кто вздохом иль стоном

выдаст мученья свои...

Уаа-рай-да...

Стоны и вздохи —

женское дело,

женщинам легче от них.

Уаа-рай-да...

Тяжкие раны

посланы нам в испытанье

выдержки, воли своей.

Уаа-рай-да...

Если бы трусость спасала...

Уаа-рай-да...

Заяц бы дольше всех жил.

Уаа-рай-да...

Любит трусливого смерть,

разборчива умная пуля,

труса не пощадит.

Так пел старый Гидж Эшба, а закончив, наклонил голову к апхярце, долго прислушивался к отзвуку струн и, словно вспомнив о чем-то, улыбнулся.

— В наше время, — начал он, — стонать и жаловаться на боль считалось недостойным для мужчины. Лучшим джигитом был тот, кто умел молча переносить самые тяжкие страдания. Застонать при женщине — значило оскорбить ее.

Жил у нас в деревне крестьянин Мсоуст Чукбар. Как-то в лесу он занозил ногу. Нога распухла и стала нарывать. Боль была нестерпимая.

Вечером после ужина сидел Мсоуст у очага. Жена уложила детей спать. Распухшая его нога заболела так сильно, что он не выдержал и застонал.

"Как тебе не стыдно стонать при женщине", — вспылила жена. Она была очень оскорблена.

Мсоуст смутился и не знал, что ей ответить. Он пробормотал, что у него адская боль.

"Адская, — передразнила его жена. — Но ведь ты даже не ранен пулей. Ведь это всего-навсего заноза!"

Мсоуст оскорбился. Чтобы восстановить в глазах жены свое мужское достоинство, он выхватил пистолет, приставил дуло к опухоли и, не долго думая, выстрелил. Пороховой дым и пепел, поднявшийся с очага, окутал его густым облаком.