1. Детали этики
Темнота рождает мысли. В начале было слово. До него не было ничего. Ничто могло выбирать из множества слов. И почему-то выбрало это слово. И слово было Энергия. Так мы называем тень того слова. За неимением сравнения нет для нас другого слова. То что отбросило эту тень назвало бы себя иначе. Рождение для него было проклятьем. Оно родилось с единственным желанием умереть. Само существование для него было злом. И кроме него, кроме зла, ничего не существовало, ведь само существование появилось только вместе с ним. Оно назвало бы себя иначе, оно назвало бы себя словом Зло. Оно стремилось вернуться, оно стремилось не существовать. Не существовать стало добром. Единственной целью стало добро. В начале было слово. И это слово было Зло.
Говорят, что от рождения Энергии до первых ее превращений прошла малая, неуловимая доля секунды. Но конечно, никто не стоял рядом с хронометром. Потому что «рядом» не было, и не было того, что можно было бы измерить. Времени не было. Ведь нельзя назвать временем бесконечную замкнутую боль, без фаз и намека на пульс. Нельзя назвать временем вечность.
В конце вечности появился путь к цели. Появился способ ее достичь, путь к небытию, путь назад. Путь зла к добру. Этот путь – время. Энергия двинулась к покою. Движение энергии к покою назвалось словом время. Путь извилистый и иногда петляющий.
В начале было слово, потом стало время. В начале было Зло, потом стало Добро.
У этики всего лишь две детали.
Да, всё так и было, когда Он дошел до ворот. Здание старого административного корпуса, как и весь завод, было предназначено к сносу и уже готовилось к нему, но снос постоянно откладывали. Коммуникации отрезали, не было электричества, и остался только старый водопровод. Облуплено было крыльцо, углы высоких потолков в кабинетах, оранжевая краска на узких и коротких досках пола, все было облуплено и продолжало осыпаться. Но здание на время прикрыло свой остов, была весна, вплотную к открытым окнам стояли тополя с зелеными листьями, они уже шумно шелестели, и взгляд не мог оторваться от солнечных пятен на оранжевом полу.
Здание было опустошено, только в нескольких комнатах стояли по одному или два больших стола со старыми инвентарными номерами завода, на них аккуратно лежали книги, небольшие стопки чистых листов тонкой грубоватой бумаги, в ящиках столов лежали исписанные листы и гербовые бланки. Почти в самом центре города посреди заброшенной промзоны в почти пустом здании, в этом скелете, была уже привычная тишина, звуки города не долетали сюда, и даже видимые из окна вагоны метро неслись бесшумно.
Опустошение в здании не было связано с бедностью или нуждой, нет, комфорт с легкостью могла обеспечить научная организация, в чье ведение входил ранее и завод, и этот дом и все в округе. И все, кто хотел, давно перебрались в новые корпуса на другой стороне города. Даже в лучшие времена простота рабочей обстановки была давней и даже древней традицией скелета, которую возможно сохранят и при новом строительстве на этом месте. Остались те, кто ожидал перевода и кто просто не хотел менять привычек. Большей частью здание пустовало, и последнее время Он бывал здесь один.
Казалось, место обязывало иметь странности характера, но, как и везде, без всяких странностей, обычнейшим и нормальным образом шла работа, и в последнюю неделю срока сдавалось что-то наспех дописанное. Работая над очередной рецензией, Он писал: «Красивая мысль должна выдержать крайности своей области определения. Чем больший объем реальности она выдерживает, тем она красивее. А для того, чтобы добиться собственной проверки она должна быть еще и внешне привлекательной. Вопрос для нее – чьей проверки добиваться, то есть как выглядеть, кому понравиться. Большое количество поклонников не гарантирует успех. Одеться в рифму или афоризм – отпугнуть такой пошлостью сильную любовь. Красота не должна подтверждать жизнь, несколько слов должны уметь ее повернуть».
Сколько интересного может появиться из малоинтересного. Для знания неверен закон сохранения. Свойства информации не ограничены свойствами ее носителя. Одно наблюдение или одна чужая мысль сколько вариаций сочетания с другими может претерпеть без дополнительных внешних толчков. И кое-что из того, что появляется просто из пальца, может оказаться интересным. И это может жить самостоятельно. Чем отличается создание стройной выдуманной реальности от сотворения мира.
Именно сотворения. Этот новый мир может использовать материальные связи для отражения иных законов, иной логики, не оглядываясь на действительный мир. Именно не оглядываясь. Возможности изменения структуры материи, пригодные для выражения отношений между символами, никак не ограничивают и не определяют возможности этих отношений. Материя, которая может быть только правдой, может нести на себе ложь. Материя, являясь по содержанию полным выражением закона этого мира, предоставляет свою форму в пользование беспредельному беззаконию. И форма может поспорить по своему богатству с содержанием. Именно по богатству лжи.
Ложь в традициях морали Его мало занимала. Была интересна ложь как признак разума. И даже более. Ложное отражение закона мира породило не только мысль, сама возможность ложного отражения есть потенциал жизни. Случайное проявление этой возможности и есть начало жизни.
Ложь этого мира слишком заняла сегодня Его мысли. Уж слишком. Мысли слишком разветвлялись, и уж слишком разной длины были эти витки.
Он вышел и пошел пешком. Почему Ему нравится весна. Все дело в запахе, он из детства. В детстве – ближе к земле – по росту. И уже за́пах дополняют подсыхающие тротуары, близкое солнце, темнеющие ветки, раздевающиеся женщины. Приятно расстегнуть куртку, приятно ставить ногу в легком туфле на асфальт, приятно идти медленно, приятно побыстрее.
Он поотвык от шума города, поэтому тот нарастал вкрадчиво, боясь отпугнуть, завлекал тихими дворами. Иногда приятно созерцать себя в огромном городе, даже не видя всю его обширность. А мысленно вселившись в птицу или просто поднявшись на верхний этаж, можно и увидеть, как полупрозрачное марево выхлопного дыма красиво сглаживает необъятный панорамный вид белого города.
Город имеет свое существо. Все, что делается его жителями бесцельно и непреднамеренно, вопреки их желаниям и даже с раздражением, с приспособлением к линиям улиц и даже к контурам теней зданий, составляет это существо. Это существо рождено потоком неисчислимых бессмысленных движений ежедневно и наслоениями поколений. Почти все движется по инерции. Са́ми растут города. Все это – сумма вялых усилий. Незаметность каждого из бесцельных действий рождает стихийность их множества и призрачную одушевленность. Ничтожность элементов этого существа не должна смущать, это именно стихия для того, кто захочет ее увидеть.
По пути над улицами, высоко над площадью вспыхивали картины хроник полетов в космос. Счастливые пуски, счастливые возвращения, счастливые лица. Нынешней весной всем снова нравилось на это смотреть и это обсуждать. У знакомого фасада тротуарные плиты позволяли любоваться собственным отражением, перевернутым вверх ногами. В ногу, левой. Всегда, когда поднимался по этим ступеням, Он пытался думать об их величии, вернее пытался вызвать в Себе чувство благоговения перед их величием. Этому должна была помочь их уже непоправимая вытертость и скошенность, как намек на то, что они готовы уже быть древностью. Представлял, как по ним поднимались разные поколения великих людей, все те, кем Он должен восхищаться. Их темные одинокие фигурки на фоне этих длинных неподъемных плит под открытым небом. Но не получалось. Какое-то неискреннее было впечатление.
Он пришел. Он уже бывал здесь, здесь Его помнили и без слов пропустили. Широкая парадная лестница застелена ковром. Двери неуютно маленькие под этим высоким потолком. Ассистентки в приемной не было, Он присел, ногу на ногу.
– Еще раз говорю доброе утро всем, находящимся под впечатлением вчерашнего вечера обострения интуиции, – кто-то дерганый говорил в приемнике, – И позволю все-таки себе отдельно поприветствовать всех добрых и бескорыстных, за исключением тех, кто не забыл о себе. И хочу напомнить, что личная нескромность, как и глупость, не должна поощряться. Посмотрите в окно, и вы не сможете не согласиться со мной, что сейчас как раз подходит моя любимая пластинка 1944-го года. Наслаждаемся вместе.
