Мы сидели у камина, доверительно болтая и вздыхая, она поведала мне, что вышла замуж за одного из бона-партовских героев, тот ежевечерне, перед тем как ложиться спать, услаждает ее рассказом о какой-нибудь из битв, в которых участвовал. Несколько дней тому назад, перед отъездом, он подробно изложил ей сражение под Йеной; по слабости здоровья он не чаял пересказать Русский поход. Когда я спросил у нее, давно ли умер ее отец, она со смехом призналась, что никогда не знала никакого отца, а ее так называемая мамаша никогда не была замужем.

"Не была замужем! -- вскричал я. -- Ведь я же сам в Лондоне видел, что она носила глубокий траур по мужу".

"О, она целых двенадцать лег одевалась в черное, чтобы люди жалели ее как несчастную вдову и, кстати, чтобы приманить какого-нибудь простачка, который рад бы жениться. Она надеялась под черным флагом быстрее прибиться к брачной гавани. Но никто, кроме смерти, не сжалился над ней, и она умерла от кровотечения. Я никогда ее не любила, я от нее получала много колотушек и мало еды. Я бы умерла голодной смертью, если бы мосье Тюрлютю время от времени не совал мне тайком кусочек хлеба; но взамен карлик требовал, чтобы я вышла за него замуж, и, когда его надежды рухнули, он соединил свою жизнь с моей матерью,--я говорю "мать" по привычке,-- и теперь они вместе стали мучить меня. Они без конца твердили, что я никому не нужная тварь, ученый пес во сто крат полезнее, чем я со своими неуклюжими танцами. И они не в мою пользу сравнивали пса со мной, превозносили его до небес, ласкали его, закармливали пирожными, а мне швыряли объедки. Пес, говорили они, главная их опора, он приводит в восторг публику, которая нимало не интересуется мною, псу приходится кормить меня своим трудом, я пожираю собачье подаяние. Проклятый пес!"

"О, перестаньте проклинать его,-- прервал я ее гневную речь,-- его уже нет. Я был свидетелем его смерти !" -- "Околела бестия?" -- выкрикнула Лоране и вскочила, залившись краской радости. "И карлик тоже умер", -добавил я. "Мосье Тюрлютю?--воскликнула Лоране так же радостно. Но радость мало-помалу сошла с се лица, и более мягким, почти что скорбным тоном она наконец произнесла: -- Бедный Тюрлютю!"

Я не утаил от нее, что карлик перед смертью горько ее корил, она ужасно разволновалась и принялась уверять меня, что имела твердое намерение всячески заботиться о нем, предлагала ему годовое содержание, при условии, что он согласится тихо и скромно проживать где-нибудь в провинции. "Но с его честолюбием,-- продолжала Лоране,--он не мыслил себе жизни иначе чем в Париже и притом у меня в доме; он считал, что ему тогда удастся через мое посредство вновь завязать прежние связи в Сен-Жерменском предместье и занять былое .блестящее положение в обществе. После того как я решительно отказала ему в этом, он велел мне передать, что я окаянная нечисть, вампир, покойницыно отродье".

Лоране внезапно замолчала, содрогнулась всем телом, из самых недр ее души вырвался стон: "Ах, почему меля не оставили вместе с матерью в могиле..."

Когда я принялся настаивать, чтобы она объяснила мне свои загадочные слова, из глаз ее хлынули слезы; дрожа и рыдая, она созналась, что черная барабанщица, которая выдавала себя за ее мать, однажды сказала ей, будто слух о ее рождении вовсе не досужий вымысел. "В том городе, где мы жили,-продолжала Лоране,-- меня называли не иначе, как покойницыным отродьем. Старые сплетницы уверяли, будто на самом деле я дочь тамошнего графа, который постоянно тиранил свою жену, а когда она умерла, устроил ей неслыханно пышные похороны; она же была на сносях и только впала в летаргический сон, а когда кладбищенские воры собрались украсть драгоценности, украшавшие покойницу, то, открыв гроб, они увидели, что графиня еще жива и у нес начались роды; разрешившись от бремени, она сразу же умерла, и воры преспокойно уложили ее обратно в гроб, а ребенка взяли с собой и отдали на воспитание своей пособнице, укрывательнице краденого, возлюбленной знаменитого чревовещателя. Несчастное дитя, похороненное еще до рождения, по всей округе носило кличку покойницыного отродья... Ах, вам не понять, сколько горя испытала я еще маленькой девочкой, слыша, как меня называют. Когда знаменитый чревовещатель был еще жив и зачастую на меня гневался, он кричал: "Ах ты, окаянное покойницыно отродье! Не знали б мы печали, если б тебя из гроба не таскали". Он был искусным чревовещателем и умел так видоизменять свой голос, что верилось, будто голос идет из-под земли. Вот он и убедил меня, что это голос моей усопшей матери и она рассказывает мне про свою участь. У него была полная возможность знать ее страшную участь, ибо он служил некогда камердинером у графа. Ему доставляло жестокое удовольствие до ужаса запугивать меня, бедную маленькую девочку, словами, якобы идущими из-под земли. Из этих слов, как бы идущих из-под земли, я узнавала много страшного, чего не понимала до конца и в дальнейшем мало-помалу стала забывать, но когда я начинала танцевать, все это страшное живо воскресало в моей памяти. Мало того, едва я начинала танцевать, как странное чувство овладевало мной, я переставала ощущать себя, мне казалось, будто я кто-то совсем другой, и меня терзали муки и тайны этого другого... А едва танец кончался, все испарялось из моей памяти".

Рассказывала Лоране очень медленно, словно бы во-. просительно, и при этом стояла передо мной у камина, где пламя разгоралось все жарче, а я сидел в том кресле, в котором, должно быть, сиживал ее супруг по вечерам перед отходом ко сну и описывал ей свои сражения. Лоране посмотрела на меня своими большими глазами, как будто прося совета, и склонила голову в грустной задумчивости; она вселяла в меня благородное и сладостное чувство жалости, такая стройная, юная, прекрасная -- лилия, выросшая на могиле, дочь смерти, призрак с ликом ангела и телом баядерки. Не знаю, как это произошло, быть может, виноваты флюиды кресла, в котором я сидел, но мне вдруг померещилось, будто я и есть старый генерал, вчера на этом месте живописавший битву при Йене, и мне надобно продолжить ^свой рассказ. Итак, я заговорил: "После битвы при Йене в течение считанных недель почти без кровопролития сдались все прусские крепости; первым сдался Магдебург -- сильнейшая из крепостей, оснащенная тремястами пушками. Разве это не позор?"

Мадемуазель Лоране не дала мне договорить -- грустного выражения словно не бывало на ее прекрасном челе, она расхохоталась, как дитя, воскликнув: "Да, это позор! Больше чем позор! Будь я крепость и имей я триста пушек, я бы не сдалась ни за какие блага".

Но мадемуазель Лоране не была крепостью и не имела трехсот пушек...

На этих словах Максимилиан оборвал свой рассказ и после коротенькой паузы тихо спросил:

-- Вы спите, Мария?

-- Я сплю,-- отвечала Мария.

-- Тем лучше,-- промолвил Максимилиан с легкой усмешкой,-- значит, мне не надо опасаться, что я нагоню на вас скуку, если, по обычаю нынешних новеллистов, слишком подробно стану описывать меблировку комнаты, в которой находился.

-- Только не забудьте кровать, дорогой друг!

-- В самом деле, это была великолепная кровать. Как и во всех кроватях стиля Империи, ножки представляли собой кариатид и сфинксов, балдахин сверкал богатой позолотой, где золотые орлы лобызались клювами, как голубки, являя, должно быть, символ любви в эпоху Империи. Занавеси полога были из пунцового шелка. И так как огни камина просвечивали сквозь них, нас с мадемуазель Лоране озарял огненный свет, и я рисовался себе богом Плутоном, который посреди раскаленного адского пламени держит в объятиях спящую Прозерпину.

Она спала, и я созерцал ее прелестное лицо, стараясь в ее чертах найти разгадку того, почему я так тянулся к ней душой. Что представляет собой эта женщина, какой смысл таится под символикой ее прекрасных форм. Но какая нелепость стремиться понять внутренний мир другого существа, когда мы даже не способны разрешить загадку своей собственной души! Мало того, мы по-настоящему не уверены, что на свете живут еще другие существа. Ведь порой мы не способны отличить трезвую действительность от сновидений! А то, что я увидел и услышал в ту ночь,-- что это было? Порождение моей фантазии или ужасающая правда? Не знаю. Помню одно -- пока самые безумные мысли проносились в моей душе, странный шум достиг моего слуха. Это была еле слышная ни с чем не сообразная мелодия. Она показалась мне очень знакомой, и наконец я различил звуки треугольника и барабана,-- музыка, гудя и звеня, казалось, доносится из необозримой дали, однако же, подняв взгляд, я увидел совсем вблизи, посреди комнаты, хорошо знакомое зрелище: карлик, мосье Тюрлютю, играл на треугольнике, мамаша била в большой барабан, меж тем как ученый пес шарил по полу, как будто хотел сложить свои деревянные буквы. Двигался пес явно через силу, и вся его шкура была в пятнах крови. Мамашу облекало ее неизменное черное траурное платье, но живот у нее уже не выпирал так комично, а свисал самым уродливым образом, и лицо было бледным, а не багрово-красным. Карлик, по-прежнему наряженный в расшитый кафтан французского маркиза былых времен и напудренный парик, казалось, немного подрос, возможно, оттого, что он ужасающе исхудал. Он снова щеголял чудесами фехтовального искусства и, шамкая, пытался хвастать, по своему обыкновению, но говорил он так тихо, что я не мог расслышать ни слова и лишь по движениям губ улавливал иногда, что он кричит петухом. Пока это карикатурно-кошмарное представление, точно игра теней, с неправдоподобной быстротой мелькало перед моим взором, я чувствовал, что мадемуазель Лоране дышит все беспокойнее. Ледяной холод ознобом пробегал по всему ее телу, руки и ноги сводило, точно от нестерпимой боли. Но вот, наконец, извиваясь, как угорь, она выскользнула из моих объятий, внезапно очутилась посреди комнаты и начала танцевать под приглушенную, еле слышную музыку мамаши с барабаном и карлика с треугольником. Она танцевала совсем так же, как некогда у моста Ватерлоо и на лондонских перекрестках. Это были тс же загадочные пантомимы, те же внезапные порывисто-необузданные прыжки, так же движением вакханки закидывала она голову, а временами так же пригибалась до земли, словно слушая, что говорят гам, внизу, потом содрогалась, бледнела, застывала и опять прислушивалась, приникая ухом к земле. И так же терла руки, словно умывала их. Наконец она, должно быть, снова бросила на меня тот же глубокий, страдальчески молящий взгляд, но лишь в чертах ее смертельно бледного чела мог я уловить этот взгляд, но не в глазах, ибо глаза все время были закрыты. Все затихая, угасли звуки музыки; мамаша с барабаном и карлик, постепенно бледнея и рассеиваясь, как туман, испарились окончательно; а мадемуазель Лоране все танцевала с закрытыми глазами. В ночной тиши уединенной комнаты этот танец придавал прелестному созданию такой призрачный вид, что мне становилось страшно, меня пробирала дрожь, и я был искренне рад, когда танец окончился.