вывода надо, чтобы обсуждающий и предмет суждения находились в состоянии покоя. Но кто может быть спокоен подле парижанки, и какая парижанка бывает когда-нибудь спокойна? Есть люди, которые думают, что могут точно разглядеть бабочку, приколов ее булавкой к бумаге. Это в одинаковой мере глупо и жестоко. При. шииленная неподвижная бабочка перестала быть бабочкой. Бабочку надо рассматривать, когда она порхает по цветам... и парижанку надо видеть не в домашней обстановке, где грудь у нее, как у бабочки, проколота булав
кой, ее надо видеть в гостиной на вечерах и балах, когда она порхает на расшитых газовых и шелковых крылышках под сверкающим хрусталем люстр. Тут-то вспыхивает в них, в парижанках, нетерпеливая жажда жизни, они алчут сладостного опьянения, упоительного дурмана, и сами становятся головокружительно прекрасны, сияют очарованием, которое и восхищает, и потрясает наши души. Эта жажда насладиться жизнью, как будто скоро, сейчас, смерть оторвет их от бьющего через край источника наслаждения или же сам источник сейчас иссякнет, это нетерпение, неистовство, безумие особенно ярко проявляется у француженок на балах и неизменно приводит мне на память поверье о мертвых танцовщицах, которых у нас называют виллисами. Это молодые невесты, умершие не дожив до дня свадьбы, но сохранившие в сердце такое неистраченное и страстное влечение к танцам, что по ночам они встают из могил, стаями собираются на дорогах и в полночный час предаются буйным пляскам. Наряженные в подвенечные платья, с венками цветов на головах и сверкающими перстнями на бледных руках, смеясь страшным смехом, неотразимо прекрасные виллисы танцуют под лучами луны, танцуют все бешенее, все исступленнее, чувствуя, что дарованный им для танца час на исходе и пора возвращаться в ледяной холод могилы.
Это сравнение особенно глубоко тронуло меня на вечере в одном из домов по Chaussee d'Antin. Вечер получился отменный, ничего не было упущено из общепринятых элементов светских увеселений: вдоволь света, чтобы показать себя, вдоволь зеркал, чтобы наглядеться на себя, вдоволь людей, чтобы разогреться в давке, вдоволь сахарной воды и мороженого, чтобы охладиться. Начали с музыки. Франц Лист склонился на уговоры, сел за фортепиано, откинул волосы над гениальным лбом и дал одно из своих блистательных сражений. Клавиши, казалось, истекали кровью. Если не ошибаюсь, он сыграл пассаж из "Палингенезий" Балланша, чьи мысли он перевел на язык музыки, что весьма полезно для тех, кто не может прочесть творения этого прославленного писателя в оригинале. Затем он сыграл "Шествие па казнь" ("La marche au supplice") Берлиоза, великолепный опус, который, если не ошибаюсь, был сочинен молодым музыкантом в утро своей свадьбы. Во всем зале побледневшие лица, вздымающиеся груди, легкие вздохи во время пауз и, наконец, бурные овации. Женщины не помнят себя после того, как Лист что-нибудь сыграет им. С бешеным восторгом закружились затем салонные виллисы в танце, и мне не без труда удалось выбраться из этой толчеи в соседнюю гостиную. Здесь шла игра и в глубоких креслах расположились несколько дам, которые наблюдали за игроками или же делали вид, будто интересуются игрой. Когда, проходя мимо одной из этих дам, я задел рукавом ее платье, у меня по руке до плеча пробежала легкая судорога, как от слабого удара электрическим током. Но новый удар с величайшей силой потряс мое сердце, когда я взглянул в лицо даме. Она ли это или не она? То же лицо, очертаниями и солнечной окраской подобное античным статуям; только оно не было уже гладким и чистым, как мрамор. Изощренный взгляд замечал на лбу и щеках небольшие щербинки, быть может, оспинки, напоминавшие пятнышки сырости, какие видишь на лицах статуй, долгое время простоявших на дожде. Те же черные волосы, точно вороново крыло, шкпшым овалом покрывали виски. Но когда ее глаза встретились с моими, и сверкнул хорошо знакомый взгляд в сторону, взгляд так загадочно молнией пронзивший мне сердце, сомнений не осталось. Это была мадемуазель Лоране.
С величавой грацией покоясь в кресле, в одной руке держа букет цветов, другой опираясь на подлокотник, мадемуазель Лоране сидела неподалеку от карточного стола и, казалось, все свое внимание отдавала игре. Величаво-грациозен и вместе с тем очень прост был ее белый атласный наряд. Никаких драгоценностей, кроме браслетов и жемчужных булавок. Ворох кружев покрывал юную грудь, по-пуритански покрывал ее до самой шеи, и этой целомудренной простотой наряда она являла трогательно-милый контраст с яркой пестротой и сверканием бриллиантов на туалетах перезрелых дам, которые сидели близ нес, выставляли на обозрение развалины былого великолепия, уныло оголяя то место, где некогда стояла Троя. Она же по-прежнему была дивно хороша и восхитительно сурова, и меня необоримо влекло к пей, наконец я очутился позади ее кресла, я горел желанием с ней заговорить, но не решался из какой-то конфузливой деликатности.
Должно быть, я довольно долго стоял за се спиной и молчал, как вдруг она выдернула из букета один цветок и, не оглядываясь, через плечо протянула его мне. Цветок издавал необыкновенное благоухание, которое околдовало меня. Я разом отрешился от всех светских условностей и чувствовал себя как во сне, когда делают и говорят что-то неожиданное дли нас самих и слова наши становятся по-детски доверчивы и бесхитростны.
Спокойно, невозмутимо, небрежно, как ведут себя со старыми друзьями, перегнулся я через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: "Мадемуазель Лоране, а где мамаша с барабаном?" -- "Мамаша умерла",-- ответила она мне в тон спокойно, невозмутимо и небрежно.
Немного погодя я снова перегнулся через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: "Мадемуазель Лоране, а где ученый пес?" -- "Сбежал куда глаза глядят!" -- отвечала она тем же спокойным, невозмутимым, небрежным тоном.
И еще немного погодя я перегнулся через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: "Мадемуазель Лоране, где же карлик, мосье Тюрлютю?" -- "Он у великанов на бульваре du Temple",-- ответила она.
Не успела она произнести последние слова, опять все тем же спокойным, невозмутимым, небрежным тоном, как солидный пожилой мужчина высокого роста, с осанкой военного, приблизился к ней и сообщил, что карета ее подана.
Не спеша поднявшись с кресла, она оперлась на его руку и, не удостоив меня ни единым взглядом, удалилась вместе с ним.
Хозяйка дома весь вечер простояла на пороге главной залы, одаривая улыбкой всех входящих и выходящих гостей; когда я подошел к ней и спросил, кто такая молодая особа, только что ушедшая с пожилым господином, она весело рассмеялась мне в лицо и воскликнула:
"Господи, откуда мне знать всех на свете! Я знаю ее не больше, чем..." Она запнулась, потому что едва не сказала: "Не больше, чем знаю вас". Меня она в тот вечер тоже видела впервые. "А ваш супруг не мог бы осведомить меня?- предположил я.- Где мне найти его?" --"На охоте в Сен-Жермене,--ответила она, рассмеявшись еще веселее,-он уехал сегодня на рассвете и возвратится лишь завтра вечером... Но погодите, я знаю человека, который долго беседовал с интересующей вас дамой; имени его я не помню, но вам без труда удастся его отыскать, если вы будете спрашивать о молодом человеке, которому Казимир Перье дал пинка уж не знаю куда".
Нелегкая задача -- найти человека по той единствен
ной примете, что министр дал ему пинка, однако я скоро его разыскал и попросил дать мне сколько возможно подробные сведения о своеобразном создании, которое внушало мне большой интерес и которое я описал достаточно живо.
"Да, я прекрасно знаю ее, -- заявил молодой человек,-- я беседовал с ней на многих вечерах",-- и он пересказал мне кучу несущественной болтовни, которой старался ее занять. Более всего его поражал задумчивый взгляд -неизменный ее ответ на расточаемые им комплименты. Немало удивлялся он и тому, что она всякий раз отклоняла его приглашение на контрданс, уверяя, что не умеет танцевать. Никаких имен и обстоятельств ее жизни он не знал. И сколько я ни расспрашивал, никто не мог подробнее осведомить меня. Тщетно бегал я по всяческим вечерам, мадемуазель Лоране я нигде больше не встретил.
