14+ | Издание не рекомендуется детям младше 14 лет

© Пелевин А. С., 2016

© Издательство «Пятый Рим», 2016

© ООО «Бестселлер», 2016

В тамбуре курят четверо. Первому двадцать пять на вид.

Он выпускает струйку дыма, кашляет и говорит:

«Убили меня в сорок первом, в битве под Киевом, у Днепра,

Видишь, в моей гимнастерке осталась на память о том дыра.

Я похоронен в руинах дома, где мы засели тогда втроем.

Немец для верности кинул гранату в дверной проем».

Второй говорит: «У меня все скучно. Я утонул в шестьдесят шестом.

Были в деревне, купались в речке на тихой заводи под мостом.

Я неудачно нырнул с ограды. Мне было двадцать три.

Господи, посмотри на меня. Господи, посмотри».

А третий смеется: «Прекрасно помню. Мне было пятьдесят.

Я, как нормальный покойник, умер в постели пять лет назад.

В тот день на работе мне стало плохо. Я еле дошел домой».

Четвертый молчит и думает: «Я живой».

И призрачной белой ночью на

Сенатскую площадь приходит курносый призрак

с пробитым виском и туго

стянутой шарфом шеей и, высунув

синий язык, дразнит медный призрак

Строителя, а вокруг ведут хоровод пять

теней в александровских тесных

мундирах, также высунув языки в

смертной гримасе.

Нет Петербурга! Нет, и не было!

Борис Лавренев, «Ветер»

И было такое время. Темное царское время, когда лишь немногие знали о городе, имя которому – Ленинград. Всем, кто слышал о нем, приходилось молчать, чтобы, не дай Бог, это имя не услышали те страшные люди, у которых такой чуткий слух и такие длинные руки, что не удрать и не спрятаться от них даже во сне.

Было время, беспощадное к словам и не знавшее жалости к именам. И у времени были солдаты. Их штыки раздирали строчки, их пули впивались в бумагу, их сабли рубили буквы в нечитаемый фарш из спутанных линий. На слово «Ленинград» вели они свою жестокую охоту. Стоило произнести его за столом в кругу знакомых людей, обронить эти скользкие звуки на улице, шепнуть своему отражению в зеркале, как немедленно вырастали из серых шершавых стен люди в таких же серых шершавых шинелях. И руки их в серых перчатках, жилистые и крепкие, хватали за плечи, крутили, тащили к себе на допрос. Каждый, кого уводили, помнил их губы, такие сухие и черствые под прокуренными усами – нельзя не запомнить губы, произносящие твой приговор.

Сам город был спрятан от глаз и ушей, от птиц и зверей, от всех любопытных и жаждущих видеть его красоту.

Высокими стенами отгородили его, накрыли свинцовыми плитами, стянули потуже колючими пальцами проволоки. Леса и болота появились вокруг этих стен, минными полями и солдатскими заставами перекрыли все пути, ведущие в Ленинград. И сами бы хотели о нем забыть – но не могли, не умели забывать, и от этого еще сильнее охотились за именем города, чтобы не осталось от него даже памяти. Знали они, что город живет до тех пор, пока его имя звучит на губах и приходит во снах.

Удивительное место, не похожее ни на что более, место, из которого не хотелось просыпаться – вот чем был Ленинград в этих снах. Его двухэтажные домики, сложенные из разноцветного камня и увенчанные черепичными крышами, раскинулись по уютным жилым районам. Птицы, парящие над Ленинградом, могли видеть, как извиваются взбухшие вены надземного метро, как расходятся гигантскою паутиной линии проспектов и улиц; и тысячи солнц, ослепляющих птичьи глаза, отражались в зеркальной стройности небоскребов, в необычном соседстве с которыми высились древние храмы с причудливо выгнутыми в ритуальном танце башенками и шпилями.

В самом сердце города небольшое озеро, на берегах которого зеленели деревья центрального парка, отражало в себе пузатые громадины дирижаблей, выкрашенных во все цвета радуги. Это озеро было началом реки Невы; она расплеталась по Ленинграду голубыми нитями сотен каналов, где везли речные трамваи своих пассажиров.

Здесь нет и никогда не было времени: зачем нужно этому городу считать удары своего сердца, если стучать оно будет вечно? Часы нужны тому, кто ждет конца; здесь же нет завершения.

И если ты попадешь в Ленинград, не вернешься отсюда уже никогда.

Он уложит тебя на траву, пальцами майского ветра станет перебирать твои волосы и расскажет о времени, которого нет, сладко споет свою песню о чудной стране, поведает сказки о приключениях красноармейца Петра и мудрого Ленина. А когда придет закат, ветер опрокинет вязкое желтое небо над твоей головой и замолчит, чтобы ты смог услышать, как звенят под ногами затерявшиеся в траве красные звезды.

Красноармеец Петр идет в гости.

Постаревший от осени дворик, пропитанный затхлостью палой листвы, молчит и слушает ночь. Уже не горят фонари, только матовый свет занавешенных окон разбавляет собой темноту. Темнота здесь настолько плотна, что в ней увязают ноги и мерзнут пальцы. Это один из тех ленинградских дворов-колодцев, где так легко заблудиться, перепутать все адреса и забыть, с чем пришел. Их сотни, таких одинаковых, связанных между собой лабиринтами арок, длинных, почти как туннели метро; и если дожди будут длиться так долго, что эти колодцы заполнит вода, она безнадежно заблудится в тщетных попытках добраться до самого верха и выйти на крыши.

Не видит Петр номеров домов – они густо замазаны белой краской. Он с трудом вспоминает путь к подъезду и движется наощупь, хватая замерзшей рукой шершавые стены. И руки его, красноармейца Петра, такие же крепкие, как и стены, жилистые, с пожелтевшими пальцами, навсегда впитавшими запах папирос. Когда он протирает глаза от набившейся в них густой темноты, в этих глазах остается и желтизна его пальцев, потому что зрачки его – чистые кошачьи огни. Лицо, обтянутое грубым пергаментом кожи, напряглось вздутыми желваками, и мокрые волосы из-под буденовки хищно вползли на упрямый, изрезанный мыслями лоб.

Дверь перед ним опечатана желтой казенной бумажкой – вот оно.

Чуть выше бумажки – небрежная надпись, белым по темно-бордовому:

ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я

Петр срывает бумажку и осторожным движением тянет дверь на себя – тогда темнота из подъезда, еще более плотная и густая, чем во дворе, рвется наружу и заливает лицо, попадает холодными брызгами прямо в глаза, набивается в ноздри, остается чернильными пятнами на серой шинели. Петр откашливается, протирает глаза и нерешительно делает шаг вперед.

Нога его тут же приобретает мягкость, свойственную обычно плюшевой игрушке, и зависает в трех миллиметрах от туго натянутой нитки. Похоже, что это растяжка, думает Петр. И действительно, рядом он видит связку желтопузых лимонных гранат. Стоит задеть эту нитку – и тут же они взорвутся, забрызгав Петра своим едким и липким соком. Медленно и боязливо перешагнув растяжку, идет Петр дальше, к следующей двери. Он разгоняет рукой темноту и успевает прочесть такую же небрежную надпись:

Я

С минуту он молча стоит, уткнувшись глазами в эту огромную букву. Сдуваются желваки на лице, и твердо сдвинутые брови расплываются в нерешительности, и кожа лица вдруг становится мягче.