Вита нашла в зеркальце лицо Толубеева, пояснила:

– Утром я увидела на столе у отца наши фотографии. По-видимому, я чем-то выдала себя, иначе он не поручил бы следить за мной. Тогда я сказала, что он должен помочь тебе…

– А ты знаешь, что он завтра увозит тебя в Германию?

– О, это всего на неделю. Я всегда езжу с ним.

– Ты не знаешь, какая программа этой поездки?

– Отца пригласили на какое-то торжество у Круппов. А почему это тебя занимает? – она на мгновение отвела взгляд от осевой линии шоссе и взглянула на Толубеева.

– Пожалуйста, осторожнее! – жалобно сказал он. За эти два года он совсем отвык от шумного городского движения, и ему все казалось, что встречные машины вот-вот раздавят маленький автомобиль «БМВ», который вела Вита. В город шли только мощные грузовики: завозили свежие продукты и товары на будущую неделю.

Вита опять устремила взгляд вперед, но маленькая морщинка меж бровями показывала, что ее что-то заботит.

Поток машин понемногу разбегался в стороны, ехать становилось легче.

– Вольедя, – жалобно сказала она, – отец сказал, что ты скоро исчезнешь. Это правда?

– Я уже говорил тебе, что я солдат и что никто не освобождал меня от присяги. Я должен воевать вместе с моим народом…

– А как же я?

– После войны я обязательно приеду к тебе…

Про себя он подумал: «Если полковник Кристианс не запретит…», – но говорить этого не стал.

– Я знаю, что у вас трудно выехать за границу, – печально сказала она. И вдруг оживилась: – Но ведь я уже совершеннолетняя, и я могу приехать к тебе…

Он подумал о том, какой выйдет страна из войны, как трудно будет этому избалованному ребенку среди всеобщей разрухи и уничтожения, но спорить не стал. Может быть, она и на самом деле рискнет. А сам он, вернувшись, не будет таким мямлей, чтобы позволять кому-то другому решать за него его собственную жизнь. Он любит, и этого достаточно для того, чтобы отстаивать свое право на счастье.

– Мы будем вместе! – твердо сказал он.

– Что тебе, советскому человеку, нужно здесь? – строго спросила она. – Я ведь вижу, что ты чем-то обеспокоен!

– Я хочу помочь моей стране победить!

– Это называется шпионаж? – спросила она.

– Нет, это называется разведка.

– Против маленькой побежденной Норвегии?

– Против вашего «великого соседа», которому вы так успешно помогаете.

– А что может сделать наша маленькая страна?

– Однако ж твои друзья борются?

– Разве это борьба? Так, игра в «Красный Крест». Борются те, кто начиняет снаряды песком вместо тринитротолуола, кто снабжает авиабомбы пустыми взрывателями.

– Разве ты знаешь таких?

– В газетах их называют саботажниками, а суды Квислинга приговаривают их к расстрелу…

Она прикусила губу и увеличила скорость, словно испугалась своих слов и пыталась убежать от них. Толубеев замолчал.

Шоссе вынырнуло из рощ и перелесков на берег озера. По прибрежному льду, покрытому мягким снегом и исчерченному множеством лыжных следов, двигались толпы лыжников – это были те, кто уже начал свой отдых. Появились виллы и усадьбы, маленькие рестораны, кафе. Возле дверей этих заведений были наставлены десятки лыж, цветные палки стояли шпалерами.

Неожиданно появилась и знакомая усадьба. Ворота были гостеприимно распахнуты.

Вита остановила машину у крыльца, и Толубеев помог ей выгрузить сумки, чемодан, свертки. Вита открыла гараж и завела туда машину.

Никто не встречал их, но в доме было жарко натоплено, в столовой накрыт стол на два куверта. Стояли бутылки вина и бутылки виски, вода, фрукты, в теплящейся слабым газом духовке виднелись ароматно пахнущие кастрюли.

Настроение у Виты опять изменилось, она оживленно запела: «Обедать, обедать, обедать!» – побежала умываться, а когда вышла к столу, Толубеев с восхищенным изумлением увидел ее в вечернем платье.

– Это наш маленький праздник! – воскликнула она и пожалела – Почему ты, Вольедя, не в смокинге? Хотя, я помню, советские никогда не надевали вечерних костюмов. Почему?

– У нас это просто не принято…

– Суровая простота? – поддразнила она.

– Если хочешь – да. – И процитировал запомнившиеся стихи – «Тяжелую науку мы прошли, как строить города в лесах косматых, водить в морях полярных корабли, навстречу солнцу плыть на стратостатах. Не плача, мертвых хоронили мы, на праздник часто только воду пили, встав на пороге смертоносной тьмы, у господа пощады не просили. Мы только думали богато жить, и лучшим другом нам была надежда, и девушек просили нас любить – какими есть – в рабочей прозодежде…»[1]

– Да, суровая простота! – задумчиво повторила она. – Но, может быть, это лучше нашего суетного и безжалостного мира? – она посмотрела на Толубеева с надеждой.

– Это просто – мой мир! – напомнил он. – И я не хочу другого.

– Значит, я должна принять твою веру, – тихо сказала она. – Как девушка протестантка, полюбив католика, переходит в его веру…

Он промолчал. На протестантку она никак не походила, да и весь уклад этого дома, этот торжественный обед, это прекрасное и, наверно, очень дорогое платье, – все это было в таком противоречии с ее словами, что превращало их в игру.

Но она и сама оборвала разговор, принялась угощать его, ухаживать за ним, изображая любящую жену, наконец-то дождавшуюся мужа и стремящуюся доставить ему максимум удовольствия. И он невольно подчинился и этой милой игре.

И весь уик-энд был чудом: с лыжами, с долгим сидением у камина, с ласковыми словами, с веселым ужином около полуночи.

Утром он проснулся оттого, что она пристально и даже сурово разглядывала его лицо, сидя возле кровати на низеньком стуле. Она была уже одета по-городскому, и он невольно взглянул на часы. Было десять.

– Что ты так смотришь на меня?

– Хочу понять.

Нагнулась, поцеловала долгим поцелуем, выпрямилась, пошла к двери.

– Поторопись к завтраку!

Он торопливо побрился и вышел в столовую.

Сейчас она была задумчивой, немного грустной. Он подумал: «Жалеет о разлуке!»

После завтрака она сказала:

– Ты можешь остаться на весь день. Я позвоню Свенссонам, чтобы они захватили тебя на своей машине.

– Нет, я поеду с тобой.

– Спасибо.

Убрала посуду, приготовила свой чемодан. Владимир изредка ловил ее задумчивые взгляды. Потом присела к пустому столу, положила подбородок на ладони, долго смотрела, вдруг спросила:

– Что тебя интересует в Германии?

– Ты хочешь быть моими глазами?

– Нет, твоей душой! – ответила она слишком серьезно.

Он подумал: больше ты никому не можешь довериться! Любимый человек – это и есть твоя душа. Ты знаешь ее душу, почему же ты полагал, что она не узнает тоску твоей души? Господин Арвид Масон – не столько ее отец, сколько твой противник. А она – твоя порука и твоя защита. Пусть она будет твоими глазами и твоей душой, может быть, ей будет даже легче жить.

– Почему ты молчишь? – спросила она.

– Я думаю. То, о чем я могу попросить тебя, опасно…

– А ты думаешь, что состоять в Сопротивлении не опасно? Я ведь не знала, кому помогаю. Предыдущая группа на нашей станции Скрытой Дороги осенью прошлого года приняла английского летчика и переправила его в Исландию. А через неделю он оказался в Берлине и выдал всех, кто ему помогал. Они получили по десять лет тюремного заключения!

– Надеюсь, что их освободят значительно раньше…

– Ты убежден в этом? – строго спросила она.

– Дорогая моя, за нашими плечами не только наша сила и сплоченность, но и наша история! И разве вы, работающие в Сопротивлении, не видите этого?

– Мне кажется, что многие участники Сопротивления действуют по странному принципу: болеют за слабую команду.

– А ты?

– Я болею за тебя… Но это только поможет мне выполнить твою просьбу!

– Ты уверена, что у меня есть особая просьба?

– Но ведь ты сам сказал, что ты солдат и никто не освобождал тебя от присяги!