Человек не боялся больше за свой мешок, он выполз совершенно из юрты, чтоб исследовать погоду. Тем временем я положил ему обратно его кофе и табачные свёртки, так как в них не нуждался. Когда он вернулся, он сказал:

— Я думаю, мне лучше тут переночевать, если я вас не обеспокою.

Вечером он даже и не притворился, что хочет достать свою собственную еду. Я сварил кофе и к нему дал ему сухую лепёшку.

— Вам не следовало бы тратиться, — сказал он. Затем он опять начал возиться со своим мешком, чтобы хорошенько заложить сало, которое могло попортить ему куски сукна; затем он снял с себя кожаный пояс, перевязал им мешок крест-накрест, сделав из него что-то вроде ранца, чтобы нести его на одном плече.

— Когда я перекину теперь конец мешка через другое плечо, нести мне будет куда легче, — сказал он.

Я дал ему письма, чтоб он снёс через горы и опустил их на почте; он хорошо их припрятал и ощупал после того сверху карман, деньги на марки он завернул в особую бумажку и завязал их в узелок в мешок.

— Где ты живёшь? — спросил я.

— Да где же бедняку жить? Живу около моря. У меня, к сожалению, есть и жена и дети, что уж говорить.

— А сколько у тебя детей?

— Четверо. У одного рука сломана; у другого — э, да всякому чего-нибудь не хватает! Так вот и не очень-то хорошо приходится бедняку. Моя жена больна; несколько дней тому назад она уже думала, что смерть её пришла, должна была причаститься.

В его тоне зазвучали грустные ноты, но они были фальшивые. Он мне всё налгал, конечно. Теперь, если они придут из посёлка его искать, у какого христианина хватит духа его выдать? Ведь у него такое большое и больное семейство!

Человек, о, человек, ты хуже мыши!

Я больше его не расспрашивал, но попросил что-нибудь спеть, какую-нибудь песню, раз мы должны были сидеть вместе.

— На это у меня нет теперь охоты, — ответил он. — Я мог бы ещё спеть псалом.

— Ну, псалом. Не теперь.

— Мне и хотелось бы вам услужить, но…

Его беспокойство всё росло. Немного погодя он взял мешок и вышел. Я подумал: вот он и ушёл, но он не сказал мне обычного приветствия: оставайтесь с миром!

Хорошо, что я пришёл в лес: тут как раз моё место и с этого дня ни одна живая душа не войдёт в мои стены.

Я заключил с собой очень строгий договор, чтоб с этих пор не иметь больше дела с людьми.

— Мадам, иди сюда! — сказал я, — я уважаю тебя и обязываюсь вступить с тобой в прелестный союз на всю жизнь, мадам!

Через полчаса однако человек возвратился, но уже без мешка.

— А я думал, что ты ушёл, — сказал я.

— Ушёл? Я ведь не собака какая-нибудь, — ответил он. — Я тоже бывал раньше в людском обществе и говорю: «здравствуйте», когда прихожу, и «оставайтесь с миром», когда ухожу. Вам не следовало бы меня дразнить.

— Что ты сделал с мешком?

— Я его отнёс немного по дороге.

Это делает честь его рассудительности, что он отнёс мешок на случай, если за ним придут: легче ускользнуть налегке, чем с тяжестью за спиной. Чтобы не дать ему возможности ещё лгать об его бедности, я спросил:

— А ты, верно, был большим удальцом несколько лет назад, да, пожалуй, ещё и теперь?

— Да, насколько позволяют обстоятельства, — сказал он оживлённо. — Я не видывал, чтоб кто легче меня поднимал бочку с рыбьим жиром, а также никто не мог меня перетанцевать во время рождественских танцев… Шш! Кто-то идёт?

Мы прислушались. Он в один миг бросил взгляд на дверную скважину и на дыру в потолке и избрал для встречи опасности двери. Он был великолепен в своём возбуждении, я видел, как дрожали его челюсти.

— Никого нет, — сказал я.

Он решительно и смело, как сатана, выполз из юрты и пропадал несколько минут. Когда он вернулся, он отдышался и сказал:

— Никого нет.

Мы укладывались на ночь.

— Во имя Иисуса! — сказал он и протянулся на своих ветках.

Я сразу заснул и крепко проспал некоторое время. Посреди ночи беспокойство заставило человека вскочить на ноги, я слышал, как он пробормотал: «оставайтесь с миром!», и вышел вон.

Утром я сжёг ветки, на которых спал человек, и напустил в юрту тьму дыма.

На дворе выпал новый снег.

Что может быть лучше, как снова остаться одному и ходить уединённо и мирно в лесу, варить кофе, набивать трубку и думать об этом помаленьку, медленно! «Вот теперь я наполню снегом котелок, — думаю я, — а теперь измельчу камнем эти кофейные зерна; позже мне нужно будет хорошенько выбить мой мешок в снегу, чтобы шерсть внутри стала снова белой!» Но где же тут литература, большие романы, общественное мнение? Зато мне не приходится из-за этого кофе бежать взапуски. Литература! Когда Рим владычествовал над миром, он был едва лепечущим учеником Греции. И он всё же владычествовал над миром. Или взять другую страну, нашу знакомую: она вела освободительную войну, блеск которой и до сих пор ещё не погас, она дала миру величайшие произведения искусства и живописи. Но она не имела литературы и не имеет её и сейчас[2].

Изо дня в день я ближе и ближе знакомился с деревьями, мхом и снегом на полях, и со всем этим я подружился. Сосновый пень стоит и оттаивает на солнце — я чувствую связь с ним и его ростом, иногда, стоя около него, я люблю его, в моей душе что-то шевелится к нему. Кора с него так плохо содрана, его изуродовали зимой, когда лежал глубокий снег, поэтому он и торчит такой длинный и оголённый. Я представляю себя на месте этого пня и чувствую к нему сострадание. И в моих глазах светится, быть может, такое же несложное и животное выражение, как у людей глубокой древности.

Тут ты придерёшься, конечно, и поднимешь меня на смех; насчёт этого соснового пня и меня ты придумаешь много забавных слов. Но в глубине души ты всё же знаешь, что на моей стороне во всём преимущество — за исключением разве того, что у меня не так много гражданских понятий и я не студент. Ты ничему не научишь меня, что касается леса и полей, где я чувствую то, чего ни один человек не чувствовал.

Случается, что я беру неверное направление и сбиваюсь с пути. О, да, это случается. Но я не верчусь и не гуляю тут же у дверей моей хаты — нет, это для детей города. Я ухожу мили за две, далеко по ту сторону реки Шель, и тут я сбиваюсь с пути, и то если нет солнца, или идёт густой снег, так что на небе не видно ни юга ни севера. Вот тут-то мне и может пригодиться знание знаков и примет на том или ином виде деревьев, о смоле на соснах, коре на лиственных деревьях, о мхе, который растёт внизу у корней, о том, растут ли ветви на южной или северной стороне, как обросли мхом камни, какой вид у тех или иных листьев; с помощью всего этого мне и удаётся найти верное направление, если ещё светло.

Но если наступают сумерки, и я вижу, что мне не найти моего дома на сегодня, я говорю самому себе: «о, Господи, что же это будет за ночь!». И я брожу, пока не отыщу себе уютного местечка, — лучше всего под навесом горы, которая защищает от непогоды и ветра. Я приношу сюда несколько охапок веток, застёгиваю хорошенько мою куртку и долго устраиваюсь. Тот, кому не удалось испытать этого, не имеет никакого представления об удовольствии, которое наполняет всё существо, если в такую ночь попадёшь в хорошее убежище. Чтобы чем-нибудь заняться, я зажигаю трубку, но так как я слишком голоден, я не выношу табаку; тогда я запихиваю в рот кусок смолы и жую её и думаю о разных разностях. А снаружи всё метёт да метёт. Если мне посчастливилось выбрать хорошо моё убежище, то есть если оно лежит в надлежащем направлении, то снега насыплет так много, что над моей хижиной образуется крыша. И тогда я вполне спасён и сух — засну ли я, или нет, мороз до моих ног не доберётся.

К моей юрте подошли два человека: они торопились; один из них крикнул мне:

— Здравствуйте! Не прошёл ли тут мимо вчера один человек?

Мне не понравилось его лицо, я не был его слугой, и его вопрос был так глуп.