Первое, что поражает и одуряет приехавшего в Америку иностранца, это, разумеется, сильный шум, неутомимо клокочущая жизнь на улицах, беспокойная, дерзкая торопливость движения во всех направлениях. Если он приедет в Нью-Йорк летом, его ещё несколько озадачит вид мужчин без пиджака, без жилета, в одних подтяжках поверх сорочки, прогуливающихся по улицам под руку с дамами, разодетыми в шёлковые платья. Это сразу производит чуждое впечатление, вольное впечатление; есть какая-то стремительность в такого рода этикете. И стремительность эта не исчезает, хотя бы вы путешествовали в жилете. Здесь всюду то же самое ликующее «ура» во всех вещах, та же стукотня, то же шумное движение во всём совершающемся.

Страна представляет собой союз новосёлов в первые дни его основания, мир, где люди только что начали жить, общежитие в его возникновении. Здесь царит вся та лихорадочная возня и весь тот гам, который всегда сопутствует переселению человека; каждый день — день переселения. Этот шум и гам вполне естественны у людей, едва расположившихся на новом месте и теперь пустившихся в поиски постоянного жилья для себя и своих; и вот этот-то шум и гам публицисты, писатели и поэты провозгласили и воспели у нас, как последствие свободных учреждений республики. И сами американцы убеждены, что вся эта торопливость, энергия и беспрестанная сутолока являются чертой, врезанной самой свободой в американский характер. Не возражайте! Это возвышающая сила свободы!

В два столетия Америка сделала людей из негоднейших выродков Европы; из праздношатающихся сделала она порядочных работников; все мы знаем удивительные рассказы о том, как люди, еле-еле шлёпавшие здесь в деревянных башмаках, там стали так легки на ногу, — и всё это прежде всего благодаря свободным учреждениям республики. Не возражайте! Это была возвышающая сила свободы!

Но подобное объяснение быстрого превращения эмигрантов человеку сведущему кажется слишком идеальным; причина лежит много ближе: она экономическая. То же самое семейство, которое здесь живёт на две кроны в день, там просуществует не меньше, как на полдоллара, и, по большей части, требуется разнообразнейшая деятельность, чтобы добыть эти полдоллара в день; приходится сильно побегать за деньгами. Вот почему чувствуешь себя там на чужбине, которая, как бы долго там ни прожил, всегда останется для тебя чужбиной. Весь американский строй жизни так отличен от того, к которому эмигрант привык дома, что он никогда не проникнется им кровно, он всегда будет чувствовать себя там иностранцем. Зато это должно делать людей нервными и заставляет их быть проворными. Люди ходят в беспрерывном страхе, угнетённые всеми этими непривычными условиями жизни, оглушённые новизной, сбитые с толку чужбиной. Под влиянием аффекта им уже кажется, что весь вопрос сводится к покупке пары новых башмаков, и они приходят в ужас, если недостаточно знают английский язык для того, чтобы торговаться. Сердца их трепещут при одном виде жёлтой кредитки, получаемой ими из рук местного кассира, и они что есть духу, с места в карьер бросаются бежать, чтобы уплатить подати. Покой их утрачен, зато деятельность их повышается, они становятся много легче на подъём. Пребывание в Америке действительно стимулирующее средство. Силы и мысль приведены в движение, но ведь лёгкими на подъём становятся люди здесь с того мгновения, как спускаются на берег и должны заработать деньги, чтобы снискать себе первое пропитание — следовательно, задолго до того, как войдут в соприкосновение с политической свободой республики.

Другое впечатление, останавливающее на себе внимание иностранца, как только он начнёт разбираться в отдельных явлениях этой шумной жизни, — это американский патриотизм. Неожиданно попадается ему навстречу на улице процессия заслуженных воинов, странно разукрашенных людей с пёстрыми бантами, с маленькими флажками на шляпах, медными медалями на груди, марширующих в такт под звуки жестяных дудочек, в которые они сами же и дуют. И в этом марше нет иного значения, — просто демонстративное шествие в такт вдоль по улицам, под звуки сотни жестяных дудочек. Никакого иного значения. Это торжественно движущаяся процессия есть выражение тёплой любви американцев к своему отечеству.

Уличное движение приостанавливается, пока процессия эта проходит, даже омнибусам разрешено стоять, а народ, занятый дома, высыпает на подъезды, чтобы полюбоваться на это еженедельно повторяющееся явление. Для всех является прямой гражданской обязанностью смотреть на эту потешную процессию без улыбки. Десяток людей с жестяными дудочками — патриоты. Солдаты в последнюю войну наказали аристократов южных штатов за то, что те не пожелали повиноваться, а потому американский народ в этот день теперь выстраивается в пары, чтобы показать свою готовность опрокинуться на каждого противящегося его желанию. Прямо невероятно, до чего наивен правоверный американец, когда он наказывает любого случайно подвернувшегося врага.

Патриотизм его безграничен. Он неусыпен и столь же криклив, сколь горяч. Американская пресса за последнее время печатала речь одного господина, обращённую к Англии, по поводу рыболовного трактата с Канадой, а в частной беседе я слышал, как американцы приглашали Англию сунуться, только сунуться с этим! Несколько времени тому назад умер в городе Нью-Йорке член германского рейхстага — Ласкер[1], лидер немецкой национал-либеральной партии, и что же? Американский конгресс послал выражение своего участия — Бисмарку! Но ведь Бисмарк — человек, он, собственно, не чувствовал себя расположенным горевать о смерти своего злейшего противника, он не в состоянии был ухватить и постичь славный такт янки, а потому вложил американскую бумагу в конверт, запечатал и отослал обратно[2]. Но в Америке произошёл взрыв патриотизма: как это мог осмелиться Бисмарк обращаться с их высочайшим посланием, как с простой бумажкой! Ну, теперь только сунься к ним Германия — только сунься!

Американские газеты этого времени преисполнены горечи по отношению к Бисмарку. Путешествуя туда-сюда, я тогда просматривал их немало, и, как только касалось этого вопроса, общественное мнение было прямо-таки сплошным скрежетом зубовным. В конце концов, некоторые крупные газеты на Востоке признались, что конгресс совершил неловкость, послав это официальное выражение сочувствия германскому правительству; но уже день спустя эти же самые большие газеты были опять как раз того же мнения, что и раньше; народ уже оказал своё давление на них, это выразилось в том, что они потеряли подписчиков между вчерашним днём и сегодняшним.

Американский патриотизм не гнушается никаким предлогом для проявления и не боится никаких последствий своей горячности. Он так крут, что, не имея соответственной степени интеллигентности, переходит зачастую в чистейшую заносчивость глупца. Вот страна: Америка! Всё, что вне её, не может быть хорошо. На всём свете нет подобной свободы, такого развития, такого прогресса, таких умных людей, как в стране, называемой Америкой. Иностранца часто оскорбляет это тупое самодовольство. Изо дня в день невозможно избегнуть таких случаев, в которых оно проявляется, и он снова и снова принуждён страдать от этого всеобщего чувства превосходства со стороны американцев. Им пренебрегают, его высмеивают, дурачат, презрительно жалеют и издеваются над ним.

Из-за этого постоянного унижения, в конце концов, происходит то, что он сам пытается превратиться, по силе возможности, в американца, пытается «американизироваться» — нечто, за что политические кандидаты на должности ко дню выборов награждают его своими белыми дощечками. Он живо обучается формальному американизму, научается говорить по-английски, научается носить шапочку на левое ухо, научается вести свою даму по внутренней стороне тротуара, и вообще по внешности формируется по тому самому аппарату, которым отпечатан каждый янки в своей стране. Тогда американская национальная гордость насыщена: в Америке одним американцем стало больше.