И все любовались речью Полли.

Тут Закхей опять подымается на ноги и говорит так же злобно и упрямо, как раньше:

— А ну-ка выходи, ты, заячья нога!

Толпа ревёт от восторга, но повар с сострадательной улыбкой говорит только:

— Нелепость! Это всё равно, что я стал бы драться с этой лампой.

И он берёт лампу и медленно, с достоинством уходит в кухню.

На месте происшествия стало темно, — и люди разошлись в свой спальный сарай.

Закхей взял свою рубашку, старательно выжал её и надел. Затем и он поплёлся вслед за другими, чтобы отыскать своё место на нарах и лечь спать.

На следующий день, в прерии, Закхей стоял на коленях и смазывал маслом свою машину. Солнце сегодня пекло так же сильно, и стёкла его очков покрылись каплями пота.

Вдруг лошадь дёргает на несколько шагов вперёд, как будто испугавшись чего-то или укушенная насекомым. Закхей испускает крик и вскакивает на ноги.

А минуту спустя он машет левой рукой в воздухе и быстрыми шагами ходит взад и вперёд.

Человек, который невдалеке проезжал со своей косилкой, останавливает свою лошадь и спрашивает:

— Что случилось?

Закхей отвечает:

— Иди сюда на минуту, помоги мне.

Тот подходит. Закхей показывает ему окровавленную руку и говорит:

— Мне вот отрезало палец только что. Отыщи мне палец, — я плохо вижу.

Человек стал искать палец и нашёл в траве. Это были два сустава; они уже отмирали и были похожи на маленький труп.

Закхей берёт палец, узнаёт его и говорит:

— Да, это он. Подожди ещё, подожди немного.

Закхей вытаскивает свою рубашку, отрывает от неё две полоски и одной завязывает свою руку, а в другую заворачивает палец и прячёт его в карман. Потом благодарит товарища за помощь и снова садится за машину.

Он выдержал почти до вечера. Когда надсмотрщик узнал о несчастии с ним, он обругал его и отослал на ферму.

Первым делом Закхея, когда он вернулся домой, было позаботиться об отрезанном пальце. Спирту у него не было, так что он налил в склянку машинного масла, положил туда палец и крепко закупорил горлышко. Склянку он положил под соломенный тюфяк у себя на нарах.

Целую неделю он оставался у себя на нарах; у него были сильные боли в руке, и приходилось её день и ночь держать неподвижно; боль отдавала в голову, его лихорадило, и он лежал, страдая, и без конца плакался на свою судьбу. Такой бездеятельности ему никогда ещё не приходилось испытывать, — даже тогда, несколько лет назад, когда взорвалась мина и повредила ему глаз.

Чтобы сделать его несчастное положение ещё нестерпимее, повар Полли сам приносил ему пищу и пользовался этим случаем, чтобы издеваться над раненым. Оба врага за эти дни нередко вступали в словесный бой, и не раз случалось, что Закхей поворачивался к стене и молча стискивал зубы, чувствуя своё бессилие перед этим великаном.

Мучительные дни приходили и уходили с невыносимой медленностью. Как только это стало возможным, Закхей стал приподыматься на койке, а днём, во время жары, открывал дверь в прерию, к синему небу.

И часто он сидел так с раскрытым ртом, прислушиваясь к шуму машин далеко-далеко в прерии, и громко заговаривал со своими лошадьми, как будто бы они стояли перед ним.

Но злобный, коварный Полли и теперь не оставлял его в покое. Он подходил и перед самым его носом захлопывал дверь, под тем предлогом, что из неё дует, страшно дует, а ему очень вреден сквозняк. И Закхей, вне себя от ярости, пошатываясь, подымался с нар и бросал ему вслед сапог или скамеечку, и его самым страстным желанием было сделать его навеки калекой. Но Закхею не везло: он слишком плохо видел для того, чтобы прицелиться как следует, и никогда не мог попасть в цель.

На седьмой день он заявил, что будет обедать в кухне. Повар ответил, что он ему этого ни в каком случае не позволит. Так и было, Закхею и в этот день пришлось обедать у себя на койке. И он сидел там в полном одиночестве и изнывал от скуки.

Сейчас на кухне, он знал это, нет никого; повар и его помощники отправились с обедом в прерию, — он слышал, как они выезжали с пением и шумом, издеваясь над бедным затворником.

И Закхей слезает с нар и, пошатываясь, направляется в кухню. Он оглядывается: книга и газета лежат на их обычном месте, он схватывает газету и, ковыляя, возвращается к себе. Потом он протирает очки и принимается за интересные, крупные буквы объявлений.

Проходит час, проходит другой, — часы бегут теперь так быстро! Наконец Закхей слышит шум возвращающихся телег, слышит голос повара, который, как обыкновенно, приказывает помощникам перемыть посуду.

Закхей знает, что сейчас хватятся газеты, что теперь как раз то время, когда повар направляется к своей библиотеке.

Подумав с минуту, Закхей быстро прячет газету в свой соломенный тюфяк. Никогда в жизни, ни за что не отдаст он этой газеты!

Проходит минута.

К нарам приближаются тяжёлые шаги, но Закхей продолжает лежать и упорно смотрит в потолок.

Полли входит.

— Что это значит? У тебя моя газета? — спрашивает он и останавливается посреди комнаты.

— Нет, — отвечает Закхей.

— Нет, она у тебя! — шипит повар и подходит ближе. Закхей приподымается.

— Нет у меня твоей газеты! Убирайся к чёрту! — говорит он, приходя в ярость.

Тогда повар сбрасывает больного на пол и принимается обыскивать нары. Он переворачивает соломенный тюфяк, потом жалкое одеяло, но не находит того, что ищет.

— Она должна быть у тебя! — стоит он на своём.

И потом, когда ему понадобилось уйти, он, будучи уже за дверью, ещё раз обернулся и повторил:

— Ты взял её! Но погоди у меня, голубчик!

Закхей злобно и от всей души рассмеялся в ответ и сказал:

— Ну да, я взял её. И я нашёл для неё употребление, грязная ты свинья!

Тут похожее на попугая лицо повара побагровело, и в его плутовских чертах появилось зловещее выражение.

Он оглянулся на Закхея и пробормотал:

— Ну, хорошо же! Погоди!

На следующий день была гроза, дождь лил с неба целыми потоками, точно градом хлестал дома и уже с утра наполнил водой все кадки повара.

Все рабочие остались дома. Некоторые починяли мешки для зерна, другие исправляли рабочие инструменты или точили ножи и косы.

Когда позвали обедать, Закхей поднялся с нар, где он сидел, и хотел вместе с другими пойти в столовую. Но во дворе его остановил Полли, который нёс ему обед. Закхей стал возражать, что он решил с сегодняшнего дня обедать вместе со всеми, так как его руке лучше и у него нет больше лихорадки.

На это повар ответил, что если он не хочет есть то, что он ему принёс, то он совсем ничего не получит. И он сунул жестяную миску на нары к Закхею и сказал:

— Может быть, и это недостаточно хорошо для тебя?

Закхей вернулся к нарам и покорился своей судьбе. Разумнее всего было взять всё-таки тот обед, какой ему давали.

— Что за дрянь ты опять настряпал сегодня? — проворчал он только и принялся за свою тарелку.

— Это цыплята, — ответил повар.

И какой-то особенный блеск мелькнул в его глазах, когда он повернулся и ушёл.

— Цыплята? — пробормотал Закхей про себя и стал разглядывать кушанье своими подслеповатыми глазами. — Ну да, чёрта с два — цыплята? Врёшь ты всё!

Но это было мясо и соус. И он стал есть мясо.

Вдруг ему попался в рот такой кусок, что он не мог разобрать, что это. Его нельзя было разрезать, этот кусок с костью, покрытой жёстким мясом, и когда он обгрыз его с одной стороны, то вынул его изо рта и стал рассматривать.

— Пусть сам ест такие кости, собака! — бормочет он и идёт к двери, где посветлее, чтобы лучше рассмотреть кусок.

Он вертит его, поворачивает в разные стороны, и вдруг быстро возвращается к нарам и принимается искать свою склянку с отрезанным пальцем, — склянка исчезла.

Тогда Закхей идёт опять в столовую. Мертвенно-бледный, с искажённым лицом, он останавливается в дверях и говорит повару, так, что всё слышать: