Предвоенные годы были свидетелями бурного развития отечественной науки и техники, становления и развития советской авиации и роста мастерства летных кадров.

Весь мир рукоплескал славным перелетам экипажей Валерия Чкалова, Михаила Громова, Владимира Коккинаки и Валентины Гризодубовой. Примерами подлинного героизма явились эпопея спасения челюскинцев и организация работы первой ледовой дрейфующей станции в районе Северного полюса.

Большой вклад в развитие советской авиации внесли летчики-полярники. Воздушная экспедиция экипажей М. В. Водопьянова, В. С. Молокова, А. Д. Алексеева, И. П. Мазурука и П. Г. Головина на Северный полюс и посадка тяжелых кораблей на льдину в районе полюса открыли новую страницу в истории мировой авиации. Этот полет показал, что имея научную базу в Арктике, можно успешно наступать на суровую полярную неизвестность. Он показал также, как богата наша страна замечательными людьми, как преданы летчики своей отчизне и ленинской партии, которая заботливо растила могучие крылья Страны Советов. Опираясь на их опыт, у нас выросла целая плеяда отличных полярных летчиков, которых отличают и выдержка и самообладание, отличное знание летных качеств машины, умение быстро ориентироваться и воздушной и ледовой обстановке и находить, порой интуитивно, единственно правильное решение.

Среди моих друзей и товарищей есть люди разных летных профессий. Но мне доставляет особенно большое удовольствие назвать в их числе Энделя Карловича Пусэпа, книгу которого я представляю читателям.

Отважный полярный летчик Э. К. Пусэп храбро сражался на фронтах Великой Отечественной войны и за героические подвиги был удостоен высшей награды Родины — ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Разнообразной была в те годы боевая работа Энделя Карловича. Он, как и многие другие полярные летчики, ушел на фронт добровольцем. Ему, пилоту, накопившему богатый опыт длительных арктических полетов, была доверена служба в советской бомбардировочной авиации дальнего действия, наносившей удары по важнейшим военным объектам в глубоком тылу противника.

Эндель Карлович был участником одного из первых налетов советской авиации на столицу фашистского рейха — Берлин. Это боевое задание командования он выполнил отлично. Впрочем, какую бы задачу перед ним ни ставили, он всегда демонстрировал высокое мастерство, мужество и стойкость. Так было и В боях с гитлеровцами под Москвой, и при испытании новой авиационном техники, и во время трансатлантических перелетов — в любом деле, второе, поручали Э. К. Пусэпу.

Предлагаемая книга воскрешает отдельные страницы боевой биографии отважного летчика. Она, безусловно, вызовет интерес широкого круга читателей и послужит делу воспитания подрастающего поколения в духе беспредельной преданности партии, Родине, готовности отдать все силы и знания во имя светлых идеалов коммунизма.

Генерал-майор авиации Г. С. Титов,

Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР

Далекое-далекое

Сейчас, когда мне уже за шестьдесят, все чаще и чаще вспоминается далекая пора детства.

Откуда-то из глубин сознания встают удивительно яркие картинки былого. Вижу церковь, стоящую посреди села. На площади около нее играет духовой оркестр. Громадного роста черноусый солдат размеренно бьет палочками то по большому барабану, то по блестящим медным тарелкам. Десяток других, раздувая щеки, дудят в сверкающие и искрящиеся на ярком солнце такие же медные трубы. Меня неудержимо тянет к этому блеску и шуму, но мама крепко держит за руку. Я реву. Мама успокаивает, обещая купить арбуз.

На возу, прямо на полосатых шарах, сидит бородатый дядька и, как только мы подходим к нему, разваливает ножом один большой шар надвое. Обе половинки красные-красные, блестят черные семечки и сок капает по грязным пальцам дядьки…

Отчетливо помню впервые увиденные не только мною, мальчуганом, которому еще не исполнилось и четырех лет, но и моими родными «живые картинки» — кино тех далеких времен.

На стене большой комнаты «присутствия» — волостного правления — висит большая белая простыня. Тушат лампу-молнию, сзади начинает что-то трещать и на простыне неизвестно откуда появляется изображение комнаты. У картинки-комнаты открывается дверь, и на простыне — красивая тетя. Она ходит взад-вперед, поднимает руки вверх, наконец падает ничком на софу и трясет плечами… Потом появляется молодой дядя в пиджаке, с длиннющими полами сзади, а спереди — почти совсем ничего, только белый жилет. Он также начинает бегать по комнате и, наконец, размахивая руками, выбегает вон…

Лишь много лет спустя, вспоминая виденное, я понял, отчего у той красивой женщины вздрагивали плечи…

Ярко помнятся проводы отца на фронт. Было это в июне пятнадцатого года. Уже почти год полыхала мировая империалистическая война, требовавшая все новых и новых людских ресурсов…

Проснулся я в то утро рано. Надо мной стоит мама. В ее глазах слезы.

— Почему ты плачешь? — спрашиваю я удивленно.

— Одевайся побыстрей, — говорит она строго. — Пойдем провожать папу…

— А куда папа поедет?

— Папа уезжает на войну…

Слезы катятся по щекам мамы. Начал реветь и я. Так, зареванного, мама выносит меня на двор, и я оказываюсь на руках у отца. Помню, как, дохнув на меня горьким запахом табака и водки, отец до боли крепко прижал меня к себе и, поцеловав в обе щеки, вернул матери.

Выймовские хутора расположились близ Красноярска в Шалинской волости по обеим сторонам горного кряжа вразброс друг от друга, как и в далекой Эстонии. Крестьяне, переселившиеся сюда из Прибалтики, облюбовали две долинки и, ни у кого не спросясь, самовольно вымерили на каждую семью по квадратной версте казенной земли. Когда несколько лет спустя власти все же поселок обнаружили, то первым делом обложили всех податями и налогами, а затем переименовали его в «участок Самовольный».

Наш хутор стоял на левом берегу небольшого ручейка и был предпоследним в долине. Ниже, у реки Базаихи, в версте от нас выбрал себе место рыжий Куста, предприимчивый и хитрый мужик. Построив на реке мельницу об один постав, Куста сразу же стал зарабатывать на помоле, а вскоре возвел и жилье.

Грянула война. Мужское население забрали в солдаты. Куста же съездил в волостное правление и… освободившись от мобилизации, жил себе припеваючи.

Как-то зимним вечером, когда бабушка, мама и тетя Мария под монотонное жужжание веретен пряли лен, а дед — один из основателей Выймовских хуторов, воздев на нос очки, чинил валенок, Куста ввалился к нам на кухню вместе с облаком морозного воздуха.

Мы с двоюродным братом Вальтером уже спали и проснулись от громкого «Тере ыхтуст»^{1}. Куста принялся сбивать кнутовищем снег с валенок и, как был в громадной бараньей шубе, присел к столу.

— У вас ведь двое в окопах? (На фронт взяли и дядю Александра). Так вот: власти в волости сказали, если кто хочет, может взять к себе в работники двух военнопленных…

Дедушка Иозеп долго дымит трубкой и, наконец, говорит:

— Двое нам ни к чему… Один бы пригодился. Крестец у меня ломит, и пальцы вот тоже сводит, — и дед подымает заскорузлые руки со скрюченными пальцами.

— Если двух не хочешь, не бери, никто не заставляет. Возьми одного. Но затребуй двух, а если дадут, можешь другого отдать мне.

Дед пыхтит трубкой и ничего не отвечает.

— Да ты не бойся, тут дело чистое, — уговаривает Куста. Так появился у нас в семье венгр Шандор. Мы с Вальтером ходили за ним следом и на почтительном расстоянии следили за ним, когда он таскал скоту сено или колол дрова. Говорить с ним мы не могли — он знал только свой, венгерский язык, и немного по-немецки. Стоило ему улыбнуться, как мы, осмелев, подходили к нему ближе; нахмурит брови, густые, черные — бежим прочь. Улыбался он, однако, редко.