В последний раз Наташа остановилась и долго, грустно глядела на Дима. Потом она ушла и только светлое её платьице мелькало между деревьями. Потом уж и платья не было больше видно, а Дим всё сидел с письмом Наташи в руках.
Он прочёл это письмо и долго плакал.
И всю ночь ему снилась Наташа, – где-то он с ней в тёмных проходах, всё хочет спрятать её так, чтоб не нашли её и не высекли.
А потом он куда-то так спрятал её, что и сам уже не мог найти её, и он всё искал, и так темно и страшно было ему.
Утром он проснулся жёлтый, горячий и сейчас же вспомнил весь свой сон, и так мучительно билось в груди его сердце.
V
Всё пошло опять своим чередом, только Наташа не приходила больше, и Дим совершенно уже один сидел на своём балконе и думал о своих братьях и сёстрах, о Наташе, думал о том, отчего никому нельзя с ним играться.
Дядя ещё реже стал ездить: Дим знает, где дядя проводит своё время.
Иногда ему так хочется всё сказать дяде. Но Дим молчит и только, сдвинув брови, исподлобья смотрит и смотрит на дядю…
Опять дует ветер, опять бегут облака по небу и качаются деревья.
Сидит ворона на вершине дерева и качается с ним. Ветер нагнул ветку, на которой сидела ворона, – ворона замахала крыльями и слетела на балкон. Потом она, переваливаясь, смело пошла прямо к Диму, остановилась, посмотрела на него и клюнула его за сапог. Так осторожно клюнула и улетела.
Дим всё чувствовал то место, куда его клюнула ворона, и так приятно было ему. Может быть, он понравился вороне, и она хотела его поласкать. Может быть, ворона опять прилетит? И Дим сидел и ждал ворону. Но ворона не прилетала.
* * *
Вот и лето прошло. Дим не сидел больше на балконе; укутанный, он ходил по запущенным дорожкам сада и смотрел на балкон, усыпанный жёлтыми листьями.
Много жёлтых листьев и на балконе, и на дорожках, и на деревьях – жёлто-золотисто-прозрачные там вверху, в яркой синеве осеннего неба.
Пустой балкон, пустой сад, и нет больше Наташи, а всё кажется, вот-вот мелькнуло её платьице и выйдет вдруг она из-за деревьев, как прежде, бывало, выходила, и скажет:
– Ты искал меня, и я пришла… А может быть, ты уже не хочешь? Ты скажи, и я уйду.
И Наташа внимательно, строго посмотрит на Дима, а потом сядет и начнёт рассказывать ему, как прежде.
Нет Наташи, нет вороны, – может быть, ворона ещё прилетит, может быть, сейчас прилетит и сядет, и начнёт ходить перед Димом…
И вдруг нашлась ворона. Она лежала мёртвая на земле под деревом.
Дим смотрел на мёртвую ворону своими большими глазами, и так жаль ему было вороны. Наверно ворона любила его, но ей тоже не позволяли играть с ним, и она скучала и умерла.
* * *
Пошли дожди, все листья упали на землю и когда-то такие красивые, нежно-золотистые, теперь грязные и мокрые, они уже гнили на земле.
Через потное стекло окна Дим смотрел на них из своей комнаты. Иногда под вечер прорывалось сквозь тучи солнце и красными лучами освещало сад, далёкие дачи, и так ярко горели их окна, как будто в них ещё жили, как летом.
* * *
Пришла зима, и снег упал.
Дим не мог больше ходить: он лежал в своей кроватке и думал.
О чём?
Его пальчики озабоченно перебирали край одеяла, большие, чёрные глаза смотрели перед собой.
Он думал о своих братьях и сёстрах, о Наташе. Все они теперь далеко в городе играют весёлые и счастливые. Когда-нибудь и он будет с ними и все вместе они будут в том дворце, где небо, и солнце, и земля сходятся.
Как обрадуется он им, когда опять увидит их. Они возьмут его за руки и они пойдут в тот сад, где ангелы поливают прекрасные цветы детскими слезами.
И Дим лежал в кроватке, оттопырив губки, и кивал своей больной головкой.
О, как он любил своих братьев и сестёр. Как будет весело тогда, и он скажет тогда дяде:
– Нет, нет, не обманывай, – я уже узнал, что ты мой папа. Ты, верно, думал, что я не буду тебя любить.
И он бросится к отцу на шею и станет так радостно, как прежде, целовать его.
Как жаль, что окна комнатки его выходят на восток и он не может видеть, как садится солнце, не может видеть своего дворца.
А может быть, дворец виден и при восходе солнца?
И на заре иногда, потому что он плохо спал, он поднимал штору и смотрел в окно, как в розовой дымке рассвета там далеко, далеко в нежно-алом небе загорался день.
Показывалось солнце, загорались первые лучи, счастливые, радостные прилетали воробьи к его окну и чирикали ему что-то весёлое.
Кажется, немного виден дворец, но он не мог долго смотреть в окно, и усталый он опускал штору и опять ложился и думал. Только непременно надо, чтоб братики и сестрички хоть раз увидали его, чтоб могли потом узнать в том дворце Дима. Раз Егор пришёл и обещал, что на сочельник привезёт к нему братьев и сестриц. Когда бы скорее приходил сочельник!
VI
Ранние сумерки спускались на землю.
Егор был выпивши и, набирая дров для печки Диминой комнаты, говорил на кухне:
– Разве это люди? Я сегодня прихожу к этой толстой – выбежали детки. Я говорю им: «А братик ваш Дим умирает: попросите маму, чтоб ради праздничка отпустила вас к нему». А она как выскочит: «И как ты смеешь?.. и пошёл вон. Нет и нет, – кричит, – детки, у вас никакого братика». – «Как нет? говорю, грех, говорю, и чужую вещь украсть да спрятать, а вы душу детскую крадёте, да прячете, – Бог душу жить послал, славить Его имя велел, а вы нет»…
– Так и сказал? – насмешливо сплюнул дворник с большой бородой.
– А мне что? На тебе. У тебя может нет. Не надо тебе, – назад возьмёт свою душу Господь, а не пропадёт же у Бога она… И не пошёл к другим… Что они? В церковь придут, на всю церковь кресты кладут, поклоны бьют, а чёрному поклоняются они.
– Ладно, ладно, будет, – дрова неси, – простынут.
– Понесу, – ответил Егор.
И Егор понёс дрова в комнату Дима.
– Егор, ты говорил, – спросил его Дим, – что на сочельник ко мне придут братики и сестрички? А когда будет сочельник?
Угрюмо говорит Егор:
– Сегодня сочельник.
Сегодня? Отчего же нет ёлки и никто не приехал?
Егор машет рукой: никто не приедет и ёлки не будет.
– Потому что умрёшь ты, мой голубчик, умрёшь… – говорит и плачет Егор.
– Егор, страшно умирать? – глухим голосом спрашивает Дим.
– Нет, – говорит Егор, – я знаю такую молитву, что ни один чёрный не тронет, и светлые ангелы возьмут душу и унесут её в рай…
«В наш дворец, – думает Дим. – Только бы не был Егор пьян и не забыл читать молитву, когда я буду умирать».
– Не умирать страшно, – говорит опять Егор, – мёртвым хорошо, а вот жить как? Люди собак злее.
– Отчего злее, Егор?
– Да как не злее? Собака маленького щенка никогда не тронет, а его, Дима, свои же кровные гонят и знать не хотят.
– Какие кровные, Егор?
– Какие? Тётки да дядьки…
Чьи-то шаги, и Егор испуганно говорит:
– Тише, идут!
Тише!
Сжал губки Дим, и напряжённо-строго смотрят его большие глаза. Что-то движется словно или несётся над ним и заволакивает его, или сам он уходит, и издалека теперь уже доносятся к нему голоса. Вот дяди голос.
Дядя говорит Егору:
– Ты пьян?
– Я пьян, – отвечает Егор.
– Пошёл вон, – говорит дядя, и лицо дяди наклоняется и смотрит на Дима: большое лицо и каждый волос так ясно видно.
Зачем выгоняют Егора? Нет, нет, он не выдаст Егора. Он только скажет, и Дим уже говорит, и так страшно ему: разве это его голос? Это разбитый, чужой голос, который говорит:
– Папа, когда я умру, пусть придут посмотреть на меня мои братики и сестрички, а то не узнают меня они там во дворце…
Плотно опять сжались запёкшиеся губки Дима, жёлтый лоб как будто больше стал, и смотрят неподвижно большие, чёрные глаза.
