Иванов не мог торговаться, потому что все его мыслительные способности были парализованы от страха. В общем-то, это было понятно: трудно было полковнику КГБ торговаться с привидением в период тотального атеизма. Поэтому он молча готовился быть перенесенным в преисподнюю или на кладбище – он не совсем хорошо знал, куда уносят призраки полковников НКВД.

– Тебе осталось только одно земное дело, – нараспев произнес призрак, не дождавшись, пока Иванов сам начнет торговаться. – И от того, как хорошо ты его сделаешь, зависит срок твоего пребывания на этом свете. Ты слышишь меня? – осведомилось привидение уже несколько раздраженно, потому что Иванов продолжал молчать.

– Какое дело? – разомкнул наконец уста Иванов. Ему удалось нащупать пистолет под подушкой, и он сразу почувствовал себя увереннее.

– Утром… – начал было призрак, но Иванов прервал его весьма невежливым образом. Он выхватил пистолет и стал палить прямо в него.

– Получай, получай, – торжествовал полковник, выпуская всю обойму.

– Ты глуп, – с сожалением сказало привидение и приблизилось к нему вплотную.

Иванов обнаружил, что он весь уже находится в белой светящейся субстанции и, очевидно, приближается к преисподней.

– Нет! – наконец запротестовал он. – Ты сказал, что у меня тут еще есть дело. Скажи, какое!

– Слушай! – прогнусавило привидение и поведало ему, что утром первым делом полковник должен освободить всех из камеры двадцать шесть. На всякий случай привидение перечислило всех поименно. Полковник немедленно поклялся всех освободить и даже предложил расписаться на чем-нибудь кровью.

– И помни! – напутствовало его привидение. – Ты будешь жив лишь до тех пор, пока кто-нибудь не окажется расстрелянным по твоей вине.

На следующее утро полковник Иванов примчался в НКВД с самого утра.

– Что с вами? – ужаснулся Селиванов, взглянув на него. Его мундир был застегнут не на ту пуговицу, и волосы стояли дыбом.

Селиванов нисколько не удивился, когда московский начальник приказал освободить…

– Заключенных из камеры двадцать шесть, – закончил он за Иванова.

– Откуда вы знаете? – поразился он.

Селиванов поник головой.

– Товарищ полковник! – сказал он грустно. – Я тут до вас уже такого навидался…

Иванов почему-то не пожелал уточнять, чего именно навидался подполковник Селиванов. Через час счастливые сокамерники Сергея покинули здание тюрьмы, вежливо провожаемые сотрудниками НКВД.

Следующие два месяца слились для Сергея в сплошную беготню с одной работы на другую, из прошлого – в настоящее. Его беда была в том, что он был ответственным человеком и, работая в институте, готовился к занятиям очень тщательно. Дело осложнялось тем, что он не должен был допустить на занятиях слишком очевидной утечки информации. Занятия в пединституте заканчивались в час, и он мчался в банк к Артемьеву, выручать Валеру, даже не замечая, что переходит из одного времени в другое. Когда он сидел в банке, ему казалось, что Панина с Тростниковой сейчас сидят в облупленном общежитии в двух кварталах от банка за дощатым столом, накрытым скатертью с бахромой, и листают толстые тетради в клеенчатой обложке. Их средние пальцы всегда запачканы чернилами, потому что авторучки всегда «текут».

Он пробовал возмущаться, доказывая Барсову, что у него все равно нет времени полностью включиться в эксперимент – ходить на танцы, в рестораны, провоцировать коллег. Анатолий Васильевич снисходительно улыбался, предлагая Сергею предоставить другим людям заботу о концептуальной стороне эксперимента.

– Это вы мне так вежливо говорите, чтобы я знал свое место? – возмущался Сергей.

Барсов опять улыбался и кивал головой, приводя Сергея в бешенство. Еще он любил беседовать с Сергеем в лаборатории перед тем, как он стартовал в прошлое, и выслушивать его рассуждения о жизни. Сергей, чувствуя, что Барсов его внимательно слушает, разливался соловьем.

– Разучились люди писать друг другу письма, – философствовал он. – Электронные писульки – это не письма, а так – обмен информацией. Вы можете себе представить, чтобы Алексей Толстой написал такие письма, например, Жемчужникову по электронной почте? Да ничего подобного. Вот послушайте.

Он очень увлекся письмами Толстого в последнее время, потому что использовал их на уроках по стилистике и помнил некоторые из них почти наизусть.

– Вот как он описывает село Погорельцы, где когда-то отдыхал: «Здесь есть мебели из карельской березы, семеро детей мал мала меньше, баня, павлины, индейки, знахари, старухи, слывущие ведьмами, старый истопник Павел, бывший прежде молодым человеком, Андрейка и чернослив, Тополевка с Заикевичем, пасмурные дни, изморось, иней на деревьях, игра в кольцо, которое повешено на палочке, сушеные караси, клюква, преждевременно рождающиеся младенцы, к неимоверному удивлению их отцов…»

Сергей приоткрыл глаза и посмотрел, какое впечатление это произвело на Барсова. Судя по всему, Барсов был потрясен.

– Шедевры могут появляться только на бумаге! – заключил Сергей.

– Гусиным пером, – вставлял Барсов, и Сергей подозрительно смотрел на него. Но Барсов был вполне серьезен.

– Написание писем – это целый обряд, – вполне серьезно пояснял Анатолий Васильевич. – А обряды надо как следует обставлять. Красивая бумага с вензелем, конвертик какой-нибудь необычный, ручка удобная.

– Вот-вот, - обрадовался Сергей. – И письма хранили для потомков.

– Ты прав, – сказал Барсов и посмотрел на часы. – Ну давай, отправляйся, а то опоздаешь. У вас там сегодня комиссия партийного контроля.  Пишите письма, – добавил он, хлопая Сергея по плечу.

Комиссия партийного контроля была священной коровой, и все внимательно следили за ее заседаниями, которые происходили по вечерам. Сергея решили загрузить партийной работой как молодого специалиста. Целую неделю после занятий он ходил на кафедру философии лесотехнического института и с отвращением листал протоколы партийных собраний, постановления, ход выполнения решений и прочую партийную ерунду. Короче говоря, его очень возмущало, что он «пахал как вол в этой нудятине» только ради того, чтобы кучка идиотов в двадцать первом веке могла от души поржать. Но Андрей очень серьезно объяснил ему, что, помимо кучки идиотов, заседания комиссии партийного контроля еще анализирует психолог.

– Не могут они просто в архивах протоколы посмотреть, что ли? – возмущался Сергей.

– Так ведь ты их там задираешь, а они и дергаются, психологам на радость, – объяснил Андрей.

Действительно, Сергей говорил на заседаниях такие вещи, что сам поражался, как его до сих пор не исключили из партии. Однажды, еще в самом начале, он наткнулся на протокол какого-то партийного собрания, где обсуждался некто товарищ Ощепков, кандидатура которого выставлялась на городскую партийную конференцию. Ему туда очень хотелось, потому что на конференции выдавали обтянутые кожей папочки с буквами, тисненными золотом. Эта папочка придавала человеку значительность и солидность. Но кто-то высказал мнение, что поскольку товарищ Ощепков развелся в данном учебном году, то он не достоин представлять высокое звание коммуниста.

Товарищ Ощепков заявил в ответ, что он «развелся с санкции партийного комитета института, поставив его в известность заранее и получив необходимое одобрение». Рассуждения о личной жизни примерного коммуниста тоже были подробно занесены в протокол.

Вечером в институте, куда Сергей притащился голодный и злой, потому что не успел закончить настройку новой программы в банке, он стал возмущаться.

– Черт знает что! – говорил он. – Одни лезут в личную жизнь, другой на эту конференцию рвется так, что готов унижаться и оправдываться в том, в чем он и не виноват вовсе…

– Как это не виноват! – пугался Булочкин. – Личная жизнь коммуниста должна быть безупречной.

– Вот именно, – возмущался Сергей. – Поэтому продолжать изображать любовь, если она вдруг ушла, – безнравственно. Куда честнее просто развестись.