Я позвонила – один раз, так, на всякий случай, чтобы не испугать Маришку своим внезапным появлением, если вдруг она уже вернулась, а затем открыла дверь своим ключом. Вошла, включила свет – и сразу наткнулась на свое сумасшествие: в открытом шкафу на вешалке висел мой пропавший пиджак.

Как же так? Я неделю не была у Марины, как он мог оказаться у нее? Вчера я точно была в нем. Да и позавчера была. И вообще все эти дни не переодевалась.

Может, это не мой пиджак – Марина купила похожий, а я и не знала?

Да нет, он не новый и… мой. Носовой платок в кармане – мой платок. И подкладка внизу чуть распорота – у меня все не доходили руки подшить, и… Да мой это пиджак, мой!

Что же тогда получается? Марина вчера была у меня? Но зачем ей понадобилось забирать мой пиджак? Или, наоборот, я заезжала вчера к ней и его тут оставила? Да не была я у сестры, не была!

Не надо сходить с ума. Вот придет Марина, и все как-нибудь объяснится – просто и естественно.

Стоп, как оно может объясниться просто и естественно?! Я не была у сестры целую неделю, а между тем – пиджак здесь. Нет этому никаких объяснений!

Не разуваясь и не снимая плаща – черт его знает почему! – я двинулась в комнату, в ту, что у Маришки гостиная. И снова наткнулась на следы своего недавнего пребывания здесь. Сомневаться больше не приходилось: я вчера была у Марины, мы пили коньяк, все тот же «Арарат». Вон бутылка стоит на столе, на дне еще что-то виднеется, можно взять и опохмелиться, и я, наверное, так и поступлю, чтобы не свихнуться окончательно (мое утреннее решение не в счет, я ведь не знала, как будут разворачиваться события). Мы пили вдвоем – на столе только два бокала. Я сидела вот здесь, если судить по апельсиновым коркам, а Марина, значит, в том кресле.

«Арарат», апельсин, пиджак… Что еще? Окурки от «Парламента». Мои, конечно, окурки – Марина не курит. И… Боже мой, на полу возле «апельсинового» места – моя зажигалка! Я была здесь без всяких сомнений. И была здесь именно вчера, поскольку позавчерашнее я прекрасно помню. Выпал из памяти только вчерашний вечер. Вот, следовательно, где я его провела. Вовсе не у того парня, с которым познакомилась в баре, а здесь, у Марины.

Минуточку… Но я же помню, как мы с ним ехали в машине (вероятно, в такси), как я пила коньяк и жаловалась на жизнь. Мы что, получается, сюда ехали? Где же тогда третий бокал? Или он только провожал меня? Довез до Марининого дома и ретировался?

Ладно, не суть, важно другое. Чем, интересно, закончился наш сестринский ужин? Я вчера была в таком настроении, что, боюсь, мы могли разругаться в пух и прах. Хотя если бы я ехала выяснять отношения, вряд ли привезла с собой коньяк. И уж точно не подумала бы захватить апельсин (это мой апельсин, у Маринки апельсины сроду не водились). И бычков полная пепельница, значит, мы просидели довольно долго.

Но, наверное, все же разругались, потому что иначе я осталась бы ночевать у сестры, а не поехала домой в том состоянии, в каком, если судить по полному отшибу памяти, вчера пребывала.

Да, конечно, мы разругались. Я вызвала такси и уехала домой. Или Марина вызвала такси и отправила меня домой. Я была столь пьяна, что не смогла не только раздеться, но и разуться.

Кто же тогда погрузил меня на кровать? Кто доволок до квартиры? Может, таксист? Я не помню, чтобы меня кто-то волок и кто-то грузил. Впрочем, я ведь и как была у Марины, не помню, о чем тут вообще говорить?

Но вот что удивительно: Маринка куда-то умчалась, не сокрыв следы нашего пьянства (прямо скажем, довольно неаппетитные следы). Это Маринка-то, аккуратистка и подпольщица! А вдруг бы мать принесло с утра пораньше, у нее тоже есть ключ от Марининой квартиры. Ей бы такое украшение стола совсем не понравилось, хватило бы на год пищи для разговоров, чтобы Маришку пилить за неправедный образ жизни. Я и то всю свою запойную неделю старалась не пересекать границ обитания нашей матушки, чтобы на глаза ей невзначай не попасть. Ей, конечно, давно уже до нас нет никакого дела, но возможностью капать на мозги не преминет воспользоваться.

Надо бы поскорее все здесь привести в порядок. Маришка, наверное, почувствовала себя плохо – тут я ее понимаю, о, еще как понимаю! – потому и решила отложить уборку. Хотя… если ей было так плохо, куда же тогда она отправилась? Поход по магазинам тем более можно было отложить.

Может, она в больницу пошла, навещать ребенка? Да, скорее всего.

Я вылила остатки коньяка в свой бокал – получилось всего ничего – и выпила. Посидела немного, прислушиваясь к своим ощущениям – нормальные ощущения. Потом покурила и начала убирать: вымыла бокалы и поставила в шкаф, вытряхнула и ополоснула пепельницу, выбросила бутылку, а потом, немного подумав, и мусор вынесла, чтобы уж никаких следов. Когда стояла возле мусоропровода, приехал лифт. Я подумала было, что Маринка вернулась, но это, оказалось, какая-то незнакомая женщина, она направилась к квартире напротив. Почему-то я на нее рассердилась. И на Маринку тоже рассердилась – за то, что она где-то бродит, а мне приходится скрывать следы преступления и ломать голову над тем, как я очутилась вчера у нее и чем закончился наш совместный вечер.

Вернувшись в квартиру, я снова набрала номер ее мобильного. Тот мобильник отозвался знакомой песней «Битлов» из спальни – ну, так и есть, она забыла, растяпа, телефон дома. Где, интересно, – на тумбочке? под кроватью?

От нечего делать я пошла в спальню проверить. Толкнула дверь, шагнула – и… удивилась. До глубины души удивилась. И возмутилась, тоже до глубины души, и закричала, прижав ладонь ко рту, как тогда Марина.

Она сидела на полу, скорчившись – как тогда, как тогда! Я подумала, что это игра, и возмутилась: опять игра. Но тут же поняла, что это совсем не игра. Потому что нежно-голубой ее спортивно-домашний костюм спереди весь стал буро-коричневым. И пятна на моей блузке, которую я бросила утром в стирку, тоже были буро-коричневые. Какая уж тут игра!

Я кричала в ладонь – я пока еще могла кричать в ладонь, потому что, несмотря на такие же точно пятна на блузке, не поняла всего, не поняла до конца, полная картина кошмара пока передо мной не предстала, не осозналась. Предстал только факт: Марина мертва, и осозналось его объяснение: послеродовое кровотечение или что-нибудь в таком роде из области гинекологии. А потом я вдруг поняла, что виновата в смерти сестры: напоила ее коньяком и оставила без присмотра. Я изо всех сил не захотела принимать на себя такую вину, изо всех сил захотела поверить, что она еще жива и ее можно спасти, нужно только не стоять, не кричать, а срочно принять меры к ее спасению.

Я подошла к Марине, опустилась на корточки, дотронулась до ее щеки – и все равно не потеряла надежды: холодная – потому что много крови потеряла. Это ничего, у нас с ней одна группа… Попыталась нащупать пульс – не нашла, но надежды не потеряла – я не врач, не специалист, и у себя-то трудно сразу нащупать пульс… Обхватила Марину руками, чтобы положить на кровать, приподняла, потянула – и увидела дыры на костюме, длинные, узкие прорези… И еще несколько секунд не понимала и на что-то надеялась.

Но секунды, эти последние в моей жизни благие секунды, прошли. Я все поняла. Пиджак, коньяк, апельсин… Я все поняла. И зачем-то стала искать в спальне нож. Я поняла, что убила сестру ножом. Вероятно, тем, с белой ручкой под слоновую кость. «Под слоновью», как говорила Марина.

Я поняла… А потом поняла окончательно.

Толчок, удар. Что-то врезалось в мой бампер. Останавливаться я не буду – они станут страшно кричать.

Вина, конечно, моя – я вообще плохой водитель… Я не вызвала «Скорую». Я и милицию тоже не вызвала. Просто вышла из квартиры, закрыла дверь…

Свистят? Или мне показалось? Останавливаться в любом случае не буду!

Я не вызвала «Скорую», не позвонила в милицию. Все, что я сделала, – это сняла с вешалки пиджак, затолкала его в сумку и ушла. И закрыла дверь. На ключ закрыла.