– Поздно обратился? Потому что был «на точке», километрах в двадцати отсюда. Пока начальству доложил, пока дождался замены батареи… В общем, раны уже начали зарастать. А ходить больно…

И опять Васильев смутился, потому что пришлось признаться симпатичной девушке, что ему, здоровому 34-летнему мужику, боевому офицеру артиллерии, – больно.

– Ну, ладно. – Дежурная принялась записывать в журнал Женькины фамилию, инициалы, возраст, номер войсковой части, причину обращения за медпомощью и еще что-то.

Пока писала, ушел лейтенант с зашпаклеванной щекой. В приемном появилась медсестра, которую дежурная с уважением звала Феликсовной, хотя та была с виду не старше Васильева. Достав из кармана халата сигарету, она обратилась к Жене:

– Извините, у вас огня не будет?

Васильев опять столкнулся взглядом с ее серыми умными глазами и захотел вдруг подпилить столб ее учтивого равнодушия.

– Смотря какой огонь, – сказал, доставая спички. – Душевный был, да весь вышел, осталось вот – кресалом высекать искру.

– Спасибо. – Феликсовна не изменила выражения глаз, прикурила и вернула Жене коробок. Поблагодарила без всякого оттенка настроения в голосе, без лишних жестов – все просто, скупо, с дистанцией. Женькина дешевая хохма осталась без внимания.

Чтоб не дымить в приемном, вышла на улицу. Васильев не видел, как она там курила, но почему-то был уверен, что курит не по-женски, а по-мужски, без изящества и манерного выпускания дыма, держа сигарету сильными пальцами с коротко остриженными ногтями. «Видно, операционная медсестра», – подумал Женя. Он слышал, что операционные медсестры не могут себе позволить длинные ногти.

– Вам нужно к хирургу, – оторвалась от журнала дежурная, закончив записывать. – Это знаете, как пройти… – и начала было рассказывать, как искать хирурга, но вернулась Феликсовна.

– Не надо объяснять, я провожу, – сказала она, задержав взгляд на Женькиной обструганной коряге-трости. – Все равно никого на приеме нет… Портфель оставьте. Вы сюда еще вернетесь…

Даже с помощью своей коряги Васильев шел с трудом. Под ногами похрустывали мелкие камешки.

– Я так поняла, что у вас осколочное? – спросила Феликсовна, искоса поглядывая на Женькины ноги.

– Под коленку. – Васильев рад был, что медсестра сразу заговорила. – Не сквозное… Пара осколочков, кажется.

– Значит, лежать будете у нас, в хирургии. – Феликсовна сделала паузу и тут же пояснила: – Я не из приемного. Просто девочкам помогаю.

– Я так и понял, что вы – операционная медсестра, – улыбнулся Женя, радуясь своему меткому попаданию.

– Почему вы так решили? – удивленно взглянула на него Феликсовна. Впервые Васильев увидел проявление ее эмоций.

– Да так, – замялся Васильев, стыдясь признаться.

Пауза. Хрустят камешки под ногами и «тростью».

– Вы наблюдательны, – опять уверенно и равнодушно заговорила сестра. – Вы догадались по моим рукам.

Она не спросила, она сделала вывод. И Женя промолчал, томясь вопросом: «Интересно, она когда-нибудь улыбается?»

– Вот в эту дверь, – кивнула головой Феликсовна. – Хирург выпишет вам направление. С ним вернетесь в приемное отделение. А там девочки вас переоденут и так далее… Счастливо! Я думаю, скоро мы с вами встретимся в операционной.

– Спасибо! – Васильев еще что-то хотел добавить, но медсестра уже удалялась на пружинистых полных ногах, высоко держа голову с соломенной скирдой волос.

«Конь, а не баба, – подумал Женя. – Как танк идет… Хотя нет. Скорее как БМП. Грузновато, но не без изящества…» И постучал в дверь хирурга…

Воздух операционной нокаутирующе ударил Васильева в нос. Медсестры, и среди них Феликсовна, позвякивали сверкающими инструментами. Врач, разглядывая на свет рентгеновские снимки Женькиного распухшего колена, диктовал:

– Операция несложная. Так что не волнуйтесь. Анестезия местная. Будет больно – скажете. Еще укольчик сделаем, подморозим. А то, я так думаю, повозиться придется.

– Возитесь, – бледнел Васильев, в его голове зашумело от запаха лекарств и страха. – Только ногу не отнимайте.

– Да зачем нам ваша нога, – повернулся к Женьке с улыбкой хирург. – «Костыль» свой отложите и раздевайтесь!

Феликсовна подошла к Васильеву, посмотрела испытующе в его затуманенные смятением глаза и улыбнулась:

– Раздевайтесь и ложитесь на живот, разведчик!

– Я не разведчик, – Женя стал расстегивать ядовито-синюю госпитальную куртку, – я артиллерист.

– Жаль, – не отводила взгляда Феликсовна. – С вашей наблюдательностью вам цены бы не было в разведке… Кстати, вы не обидитесь, если мы вас ремнями привяжем? Мало ли что…

– Привязывайте, чего уж там, – кряхтел Женька, укладываясь на стол и стесняясь своей наготы. – Надеюсь, после операции отвяжете?

– Посмотрим на ваше поведение. – Васильев не заметил веселую искру в глазах Феликсовны.

– Ну, что, артиллерист? Пли? – услышал он над собой стартовую фразу хирурга и вздрогнул от укуса шприца с обезболивающим…

– Терпишь? – спросил врач, кромсая Женькину плоть.

– Терплю, – цедил сквозь зубы Васильев, стараясь продемонстрировать Феликсовне свое мужество.

– Не ври, капитан, – утирая трудовой пот, выдохнул хирург. – Мы в тебе давно ковыряемся. Заморозка должна уже отходить… Ольга Феликсовна, воткни ему еще порцию. – И звякнул об миску вынутым из Женьки осколком.

– Вот спасибо за заботу, – кряхтел Васильев, кусая усы. – Осколки-то хоть на память отдадите?

– Все твои будут, – веселился хирург, запуская в развороченную ногу блестящую железяку.

– Не даром, конечно, отдадим, – вмешалась Феликсовна. – Мы вам – осколки, а вы нам – свою трость.

– Понравилась? – задыхался от боли Женька.

– Очень уж живописная палка… Где вы только такую корягу нашли? – При этих словах Феликсовны медсестры хмыкнули.

– Нужда заставит, не то что корягу – метлу со ступой найдешь, – грыз губы Васильев. – Но я так понимаю, что с этого стола не своим ходом в палату пойду. Так что палочка мне еще пригодится.

– А мы вам нашу фирменную дадим. У нас есть запас…

Но Женька не уловил смысла. В ушах зазвенело. Язык отяжелел и невкусно заполнил рот. «Только бы не заматериться», – подумал перед тем, как рухнуть в темную яму обморока…

Выздоравливающий Васильев пока еще не мог обойтись без своей коряги и, опираясь на нее, бродил перед бараком хирургического отделения, переговариваясь с ранеными и покуривая сырые сигареты «Ростов».

Май царствовал в природе.

Солнце приземлилось на аэродроме, невидимом для Женьки, но слышимом из-за стрекота вертолетов, и сумерки незаметно, как опьянение, стали заполнять организм госпиталя. Подходило время ужина. Васильев думал об Ольге Феликсовне, которая сегодня кого-то подменяла на дежурстве и сейчас сидела у телефона, читая толстую книгу под настольной лампой, не обращая внимания на шаркающих черными казенными тапочками солдат и офицеров.

– Что это вы за литературные вершины штурмуете? – попытался подъехать к ней Женя. – Может, мне почитать дадите?

Но Феликсовна, закаленная гусарскими наскоками многочисленных кавалеров из раненых, равнодушно отбила выпад:

– Вам неинтересно будет. Тут о пушках ничего нет. – Вздохнула и все-таки призналась: – Дэвид Вейс, «Возвышенное и земное», о Моцарте.

– И что же там возвышенного? – не отступил Васильев, заставив Ольгу оторваться от книги и повернуть к нему лицо с тонкими высокими бровями, почти лишенное следов косметики.

– Возвышенного мало. В основном земное.

– Жаль, – Женя стушевался под взглядом Феликсовны и стал манерничать, – а то так надоело земное, хочется возвышенного.

– Значит, надо было не в артиллеристы идти, а в летчики. Они из всех военных самые возвышенные.

Это был приговор, но Женя все же оставил последнее слово за собой:

– Поздно, да и невозможно. Как говорят летчики: «Рожденный ползать – уйди со взлетной полосы!» – и захромал на улицу скучать.