Виталя, зажмурив глаза, как кот, стоял, подставив лицо солнышку, и наслаждался.

Тут к нему кто-то обратился. Виталя сначала ничего не понял. Ему что-то сказала какая-то женщина, а потом сунула в руку бумажку.

- Прими Христа ради, сынок!

И только когда женщина отошла, Виталя, ощущая в кулаке свернутую бумажку, понял, что ему подали милостыню.

Это не было ужасом и не было похоже на оскорбление или обиду. Это было откровением наоборот!

Разверзлись небеса, и кто-то тяжелым ударом кувалды в темечко убил Виталю.

Если бы он остался живым, он бы провалился сквозь землю или сгорел от стыда и безмерного незаслуженного позора. Но он был убит. Оглушенный, раздавленный Виталя что-то еще говорил, отвечал на вопросы. Потом вернулась способность соображать, и он с неимоверным усилием воли, словно ему бы пришлось пройти босыми пятками по стеклам и раскаленным углям, припомнил все, что с ним произошло у ворот монастыря.

- Докатился. С тростью, в черных очках, на паперти собирать милостыню. Это что ли моя судьба? Сам Бог указал мне мое место в жизни.

А ведь этому именно их и учат в интернате. Учат ориентироваться с тростью. Внушают необходимость носить глухие черные очки. Это все знаки, по которым тебя как слепого будут отличать и, возможно, на тебя не наедет машина, и вот такая бабушка подаст тебе, слепенькому, несчастному, грошик Христа ради!

- Я не хочу стоять на паперти! Я лучше утоплюсь или повешусь!

В тот же вечер он с Алькой вышел на прогулку в школьный парк. Ууже без ярости, которая им овладела у ворот монастыря, но с нотами приговоренного в голосе, пытался рассуждать.

Мальчик теперь понимал лишь то, что быть "слепым на паперти жизни" он не согласен.

Алька шла рядом и терпеливо слушала.

За восемь лет, сколько они все живут тут, Алька одна почти не изменилась. Такая же мелкая и худая. Чуть подросла да стала посерьезней. Правда, пела она хорошо и выучилась играть на фортепиано и гитаре. Но это опять же для "паперти жизни": подачки будет удобнее собирать!

Вот и сейчас идет рядом и молчит! Он тут рвет и мечет, он готов лезть в петлю, а она молчит.

- Ты что все молчишь? - в раздражении бросается на Альку Виталя.

- Я тебя слушаю, - отвечает Алька.

- Вот слушай, слушай! Это тебя касается тоже! Это касается всех нас. Только все не хотят об этом думать.

- О чем? - спрашивает Алька.

- Да о том, что мы все уроды у матушки-природы! - взрывается Виталя. - Неужели же ты этого не понимаешь!?

- Ты, Виталя, раздражен. И мне бы не понравилось то, что произошло с тобой в монастыре. Но, во-первых, та женщина сделала это из самых лучших побуждений, ну а потом...

Но Виталя не может слышать, что мелит эта блаженная. Он перебивает и уже кричит.

- Ну ты что, дура, или как? Ведь ты сейчас делаешь то, что каждый день делают с нами наши добрые учителя. Они нам уши заклеивают геркулесовыми словами, а от слов ведь ничего не меняется. Я слепой! Ты слепая! Мы тут все слепые! Пока я думал, что как-то можно выправить глаза, я еще надеялся. Мне сделали пять операций. Мои глаза исполосованы вдоль и поперек, мне кололи уколы в глаза, и капали, и вливали туда всякую дрянь. И никакого толку! А теперь врачи говорят, что моя слепота необратима. Спасибо! И что прикажете мне делать?

- А что делают все остальные? Ты же не один такой!

- Слушай, Алька, прекращай! Твои слова - это те же пилюли. Но и они уже мне не помогают!

Виталька замолчал. Они прошли молча несколько шагов.

- Вот послушай. Когда я был пацаненком, еще до приезда сюда... ведь я уже тогда ни хрена не видел. Но я не чувствовал себя уродом у матушки-природы. Хотя понимал свое положение. А тут меня научили видеть и понимать эту разницу. Научили соответствующим образом вести себя, наряжаться и носить эту дрянь!

Виталя с остервенением махнул себя по лицу рукой так сильно, что его темные очки слетели куда-то в снег.

- Ты что? - спросила Алька.

- Да черт с ними! Очки с рожи снес.

- Подожди, - Алька высвободила свою руку из-под его руки и стала, ощупывая тростью, искать на снегу очки.

- Да оставь, фиг с ними! Мне они уже не нужны.

Алька опустилась на коленки и стала ползать по сугробу, шаря руками по сторонам.

- Куда они улетели?

- Куда-то влево, - махнул рукой Виталя.

Он попятился и, сделав шаг в сторону, наткнулся на ползающую Альку. Она ползала теперь у него в ногах.

- Виталя, пожалуйста, не двигайся, ты их можешь раздавить!

Что-то горькое и горячее вдруг нахлынуло из груди, и на глаза накатили слезы.

Вот он, совершенно беспомощный, стоит в снегу, а у него под ногами на коленках ползает такая же почти слепая дура и ищет его очки.

- Да встань же ты, наконец! - Виталя нагнулся и, ухватив воротник ее курточки, резко потянул за него.

Алька выпрямилась. Ее рукавички, рукава куртки, и сама куртка с сапожками были в снегу. Девушка прижалась к Витальке. А тот уже хотел оттолкнуть.

Алька сняла мокрую рукавичку и теплыми пальцами провела по его щеке.

И у Витальки потекли слезы.

- Я не могу так жить, понимаешь ты это!? Я лучше повешусь, чем вот так жить!

Он не чувствовал текущих слез, не чувствовал как его большие руки обнимают, прижимают к себе эту маленькую девушку.

А Алька все водила пальцами по его лицу.

Вот одна слезинка попала под ее палец, и палец вытер слезинку.

Виталька еще что-то говорил, но все эти слова уже не слышал ни он, ни Алька. И Виталька замолчал. Он почувствовал, как теплые Алькины губы коснулись его рта.

Алька, маленькая, стоя на цыпочках и обхватив Витальку за шею, целовала, целовала, целовала.

- Все будет хорошо, миленький! Вот увидишь!

Виталька чувствовал шевеление обветренных губ. Алька дышала в рот, в нос, в щеки, в глаза. Ее теплое дыхание и неразборчивые теперь слова согревали замерзшее лицо и проникали в душу мальчика.

И ему казалось, что он читает по этим губам уже другую, еще неведомую повесть.