На могильной плите была вырезана надпись из стихов Цветаевой, которую он любил.
Воин-поэт Всеволод Багрицкий
Убит 26 февраля 1942 года
Я вечности не приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю
С любимой моей земли…
Тая Макашина вспоминала, что Сева Багрицкий плавал на пароходе в Елабугу, разыскивая могилу Цветаевой.
Долматовский. Без вести пропавший
В начале 1942 года Софья Караганова (Долматовская) встретилась в Чистополе с Твардовским, который начинал войну вместе с ее мужем.
Он приехал на несколько дней с фронта навестить семью. Я вошла в просторные сени, пахнувшие недавно вымытыми, еще сырыми, некрашеными полами. Одна дверь вела в комнату, ее занимала семья Гроссмана, налево несколько ступенек вверх – вход в совсем маленькую прихожую. Из нее дверь в комнату – в ней и жила семья Твардовского. До сих пор сохранилась в памяти чистота, белизна жилища – иссиня-белые занавески на окнах, белое покрывало на детской кроватке, белая скатерть на столе. Оттого, наверное, сохранилась, что знала, как трудно было в условиях эвакуационного проживания в чужих домах поддерживать чистоту.
Посреди комнаты стоял Александр Трифонович – высокий, в белом самовязаном свитере, военном галифе, толстых белых носках. На плече у него сидела, свесив полные голые ножки, девочка – младшая дочь Твардовских, Оля. На полу, прижавшись к отцовскому бедру, стояла старшая, тоже еще маленькая, Валя. Мария Илларионовна сняла с плеча Александра Трифоновича дочку, усадила в кроватку. Уже полузабытая картина счастливой, хотя бы на несколько дней бестревожной семьи.
Я разволновалась, не сразу нашлась с чего начать. Александр Трифонович сам рассказал о своей встрече на фронте с Долматовским, а я, хотя это совсем не входило в мои намерения, вдруг сказала ему, что очень хотела бы на фронт, в газету. Эвакогоспиталь № 1670, где я работала по окончании курсов медсестрой, расформировывался, а заехавший в Чистополь Василий Семенович Гроссман советует мне оставить дочку в безопасности, на попечении бабушки и Литфонда, и уехать пока в Москву. Он был уверен, что сможет договориться о моей работе.
– Никуда вам не надо ехать! Ваше место здесь, возле дочки, – очень решительно, даже резко отрезал Твардовский. – Женщине вообще не место на фронте[302].
А начиналось все с того, что через три дня после начала войны Е. Долматовский, А. Твардовский и Дж. Алтаузен выехали на киевском поезде к фронту, далее каждый поехал к месту своего назначения. Долматовский, оказавшись с танковой дивизией возле Львова, буквально через несколько дней попал в окружение. Вместе с несколькими ранеными они пытались прорваться через кольцо неприятеля. Их обнаружили немцы и погнали в лагерь. Долматовский писал матери в Чистополь весной 1942 года:
Я был ранен в голову и руку, выздоравливал за колючей проволокой, бежал и испытал на себе всю верность украинских колхозников советской власти – они меня спасали и лечили, и тысячи подобных мне[303].
В военных дневниках Анатолия Тарасенкова приводится версия счастливого спасения Долматовского:
I/II 42. Крон получил письмо от жены. В нем пишется: “Нашелся Долматовский. Он был 2 раза в плену, 2 раза бежал, попал к петлюровцам, они с криками «жид» тащили его привязанным к седлу к немцам, которые оказались итальянцами и, к счастью, толку в жидах не понимают и отправили на общих основаниях с пленными, откуда он второй раз бежал, был ранен 2 раза в руку, 1 раз в голову, болел кровавым поносом, т. к. его обкормили крестьяне после голодовки. Был искусан собакой, прошел юоо километров пешком и, наконец, сейчас в Воронеже весь в нарывах с длинной бородой. Думает поехать в Чистополь, после того как оформит документы, так как все где-то зарыл”. В этом же письме говорится, что о Крымове ничего не слышно уже 3 месяца. Щипачев – в Куйбышеве. Гольцев – на Муромском фронте[304].
Софья Долматовская, после того как муж приехал в Чистополь в отпуск, написала Фадееву:
Дорогой Александр Александрович! Женя в своем письме просит Вам передать следующее: “… передай Саше Фадееву привет обязательно. Однажды думал, что уже помираю, я передал ему письмо с разведчицей, о том, что меня уже нет. То, что он рискует раньше или позже получить от нее письмо, и пусть посмеется над моей сентиментальностью. Предупреди его”. Вот я и предупреждаю. У Ваших все в порядке.
С. Долматовская [305].
Парадокс состоит в том, что “предсмертное” письмо Долматовского все еще шло, а он уже успел вернуться из плена.
Мария Илларионовна Твардовская
Чистопольские дамы, по воспоминаниям Соколовой, сторонились Марии Илларионовны; она не любила сплетничать, была замкнута, не любила светской жизни. Жила она в Чистополе с двумя дочками – Валей и Олей.
Наталья Соколова писала:
Мария Илларионовна, жена Твардовского, невысокая женщина со странными прозрачными русалочьими глазами и тихим ровным голосом, просто одетая и просто причесанная, была не то из сельских учительниц, не то из сельских библиотекарш (две категории человечества, которые Твардовский уважал безмерно). Трудности Чистополя не являлись для нее, в прошлом деревенской жительницы, такими трудностями, как для нас; пилить дрова или нести ведра с водой на коромысле не казалось ей страшным, удивительным, она знала, что так жила большая часть страны. Организованная и подтянутая, полагающаяся только на себя, не привыкшая к поблажкам, она уверенно вела хозяйство, ходила опрятная, наглаженная, не теряла присутствия духа, не повышала голоса – даже тогда, когда другие, обсуждая плохие сводки, кричали, нервничали, впадали в панику. У меня было ощущение, что М. И. – всегда и везде на своем месте, она сама по себе, не поддается влияниям, действует так, как считает нужным. В ней чувствовалась твердость, которая при известных обстоятельствах могла, правда, обернуться ограниченностью[306].
В письмах из Чистополя мужу на фронт она жалуется на страшные чистопольские морозы (до 50 градусов), которые настигли Татарию в первую военную зиму. И в то же время – возникновение, создание и работа над “Теркиным” проходила у них в письмах постоянно, она всегда была его другом и советчицей.
М. И. – А.Т. Чистополь
Вчера мы слушали тебя по радио… Прежде всего поразил нас голос – какой-то незнакомый, хотя и твой. Он стал тверже и как-то серьезнее. Валя потом так выразила свое впечатление: “…Совсем не его”.
Стихи (“Бойцам Южного фронта”) нам понравились. Только последнюю строфу я прослушала – в коридоре на примусе закипело молоко… Выступи, пожалуйста. Дай хоть послушать тебя, если не показываешься.
М. И. – А.Т. Чистополь
…Ударили такие трескучие морозы (минус 40–43°), что фронтовики-отпускники, собиравшиеся уезжать, еще сидят здесь…
М. И. – А.Т. Чистополь
…Жуткие холода. Вчера было -52°. Сегодня меньше, но ветер. Печь топится почти непрерывно, но этим почти ничего не достигается. Пар летит изо рта. На окнах лед, под кроватями и в углах – снег, снег выше изголовья у моей кровати, поставленной в самом холодном углу.
Вот когда я поняла, откуда берет начало понятие жить-прозябать. Сейчас мы прозябаем. Боимся всякого лишнего движения – холод гуляет по комнате… ничего поделать с холодом не могу. Дрова сипят. Вода на них кипит, и клубы пара вырываются из печки, когда открываешь дверку… В комнате как в дубильном цеху. Кисло пахнет корой. Это сохнут поленья, заложенные за печь. Только там они и оттаивают. На полу дрова не отходят. Сегодня возле самой печки ночевавшие на полу поленья были в снегу. Вот это и есть борьба за существование самая омерзительная, самая унизительная. Нет, не говорите мне, я знаю, на фронте и прозябать легче…
М. И. – А.Т. Чистополь
… Вчера вечером читала твою тетрадь. Все подряд. В очерках мне понравилось: простота, даже некая безыскусственность языка, которым они написаны. Они много богаче очерков, публикуемых в центральной печати, теми драгоценными мельчайшими фактическими деталями, которые у журналиста, берущего интервью, непременно выпадают, а у человека, непосредственно наблюдающего фронтовую жизнь, становятся на свое место. Эти фактические детали заставляют читателя вдумываться и ощутительно переживать то, о чем он читает[307].
