Валентина Козинцева рассказывала мне, как она прибежала в дом Юрия Олеши сразу после несчастья. Когда она вошла к ним в дом, Ольга Густавовна бросилась к ней со словами: “Как скучно, Валя! Как скучно”.
Она говорила ей, что видела открытое окно, кинулась, туда не могла подойти, разрывала страшная боль в груди. Потом, когда прошло время, она через Валентину спрашивала Олешу, который успел сбежать вниз, был ли мальчик, лежащий на земле, еще жив? Тот сказал, что да.
Всеволод все время мечтал о встрече с матерью, жил этой мыслью постоянно. В 1939 году ему и тетке, Серафиме Суок, удалось съездить к ней в лагерь в Караганду на короткое свидание. Когда началась война, его мать, Лидия Густавовна, внутренне ощутила, что больше не увидит сына.
Мне скоро восемнадцать лет, – писал Вс. Багрицкий накануне войны, – но я уже видел столько горя, столько грусти, столько человеческих страданий, что мне иногда хочется сказать людям, да и самому себе: зачем мы живем, друзья? Ведь все равно “мы все сойдем под вечны своды”. Так вот (опять увлекся), я стал задумываться о происходящем, искать начало и конец, определенную закономерность событий. Увы, мне стало еще тяжелее. Тоска. Тоска.
Мне по-настоящему сейчас тяжело. Тяжело от одиночества, хотя я уже постепенно привыкаю к нему[297].
Трагическая судьба подростков – Георгия Эфрона и Всеволода Багрицкого – в чем-то перекликается. Оба вели очень откровенные дневники, пытались осмыслить драматическую судьбу – свою и родителей, испытали безграничное одиночество, погибли сразу же, как попали на фронт. Однако Всеволод обладал жалостью и любовью к людям, которых так не хватало Муру.
В 1940 году 18-летний Всеволод Багрицкий внезапно связал жизнь с болезненной девушкой, как писала его нянька матери в лагерь, “стал скучать и от скуки женился”, но через несколько месяцев развелся. Нянька строго указывала, что наша настоящая невеста – Люся – в Ленинграде. Люся – это Елена Георгиевна Боннэр.
В конце ноября в Чистополе Всеволод участвовал вместе со студийцами в постановке спектаклей, но игра на сцене ему не удавалась. Все родственники – две тетки Ольга и Серафима Суок, Юрий Олеша – эвакуированы в Среднюю Азию. Он один, не знает, с кем посоветоваться о будущем. В результате 6 декабря пишет заявление в политуправление РККА с просьбой отправить его на фронт.
От Багрицкого Всеволода Эдуардовича,
прожив, в гор. Чистополь,
ул. Володарского, дом 32, кв. 8
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу Политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать.
Я родился в 1922 г. 29 августа 1940 г. был снят с воинского учета по болезни (близорукость).
Я – поэт. Помимо того, до закрытия “Литературной газеты” был штатным ее работником, а также сотрудничал в ряде других московских газет и журналов.
6 декабря 1941 г. В. Багрицкий1.
В тот же день он написал стихотворение, в котором видны причины, толкнувшие близорукого юношу на фронт.
Мне противно жить, не раздеваясь,
На гнилой соломе спать
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра.
Вспоминать погибших имена.
Из дому не получать ответа.
Барахло на черный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути.
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
Наталья Соколова вспоминала:
Сева ходил хвостиком за Таей Макашиной, которая ему покровительствовала, помогала справляться с нелегким эвакуационным бытом. Денег у него не было. Он не знал, как себя применить, к чему приткнуться. Осыпал Таю и окружающих стихами – своими, отца, других поэтов. Он жил поэзией. Не знаю, каким он стал бы поэтом, доведись ему прожить долгую жизнь; но читателем и почитателем стихов еще смолоду был идеальным, прирожденным, божьей милостью. Он выглядел совсем мальчишкой – слегка раскосые глаза, короткий туповатый нос, волосы лохматые, густые, распадающиеся, вздымаемые чистопольским ветром. Сева не вынес своей пассивной тыловой жизни и в декабре добился отправки на фронт. Чистополь, второй по величине город Татарии, летом жил пароходным сообщением по Каме, а зимой был наглухо отрезан от мира. Вероятно, Сева уходил, как и все зимние призывники, держась за веревку, привязанную к задку саней (сани собирались “караванами”, длинными вереницами, в Казань одиночные сани не отправлялись).
“На веревке пехом” шли призывники в лютую стужу и в буран, когда в двух шагах ничего не видно. Отстать нельзя, отстанешь – смерть, заметет, заморозит. Тая сетовала, что Сева уходил легко одетый, утеплить его было нечем[298].
Гладков и Арбузов, старше его на 10–15 лет, из Чистополя на фронт не рвутся. Конечно же, будут фронтовые бригады, выезд со студийцами на фронт со спектаклями. Однако видно, что внезапный уход Всеволода, освобожденного от армии, они воспринимали как детский поступок. Об этом говорит запись в книжке А. Гладкова 6 марта 1942 года.
Арбузов получил письмо от Севки Багрицкого. Читали мы его и смеялись до слез. Человек находится на фронте, а пишет о разных пустяках <…>. В подтексте письма чувствуется испуг и тоска и тяготы фронтовой жизни. Попал Севка как кур в ощип… В целом жалкое письмо[299].
Они читают письмо, ерничают по его поводу, а он уже с неделю как погиб… Лежит в земле и навсегда взрослее их.
Гладков – человек яркий, умный… и очень циничный. Он почитал погибшего Мейерхольда, которого ему посчастливилось узнать, с огромным пиететом относился к Пастернаку – именно благодаря его заметкам и дневникам остались замечательные страницы о чистопольском периоде в жизни поэта, но отношение к современникам, к тому же Алексею Арбузову, Всеволоду Багрицкому, Александру Галичу – язвительно-ироническое.
Последние записи Всеволода, сделанные на фронте:
Весь противоположный берег усеян трупами. Из-под снега видны серые солдатские шинели. Нет, не чувство страха охватывает при виде этого зрелища, а чувство глубокого бесконечного одиночества.
Особенно поразила меня фигура бойца – первая, которую я увидел. Голова и плечи его были занесены снегом. Он лежал спиной к дороге, поджав ноги к груди. Из-под снега были видны только часть спины и фляжка. Скоро его занесет совсем. И весной, когда тронется Волхов, унесет в Ильмень[300].
Наконец, весть о гибели юноши дошла до Чистополя.
Убит Севка Багрицкий, – писал в дневнике А. Гладков. – Я был знаком с ним недолго, но обстоятельства сделали наше знакомство более коротким. Началось с того, что Севка постоянно попадался нам с Тоней в поворотный период нашего романа, везде во всех ресторанах, куда мы ходили <…>. 16,17,18 октября студийцы получили сообщение уходить пешком из Москвы.
В этот момент безвольный, растерянный Севка по очереди соглашался с любым, кто имел какое-нибудь твердое мнение… Севка записал меня в писательской эшелон в клубе ССП… Памятное путешествие в одном купе… Севка устраивается в багажнике… Его общество и паразитическое существование. Чистополь… Севка проявляет чудеса в искусстве устраиваться… Погрузка дров на Каме, поиск комнаты…
Неудачная экспедиция в колхозе. Сгоревшие ботинки… Плачевный дебют в театре… Севка читает первые стихи у Арбузова. Хорошие стихи[301].
