Ах, хорошо помню, как старшие ребята отправлялись служить в войска – нашей Родине! Они отдали нам свои часы, значки, кепки и кеды. Улыбались и говорили: «Ну, подрастай скорее!» Это был, безусловно, особенный момент. Мы завидовали им и мечтали поскорее вырасти и тоже пойти служить – на флот, в танкисты или в пограничники. Старшие ребята передали нам как бы дежурство по нашему двору, и мы его приняли. Присматривали за теми, кто помладше, не позволяли им курить, баловаться, обижать слабых. И они нас слушались.
Мне нравилась мода на соломенные шляпы с тесемкой, на манер ковбойских. Мы раздобыли их и ходили подряд два или три лета. Но чаще такую соломенную шляпу носили не на голове, а за плечами между лопаток – она болталась там, а тесемка была на горле. В волейбол мы почему-то не играли, зато увлеклись гитарами. Разучивали всякие песни, медленные, быстрые, шуточные и лирические, но пошлых или уголовных песен не было. Уголовная романтика обошла нас стороной, и я этому очень рад.
Когда старшие ребята стали возвращаться из армии, мы встречали их с восторгом и трепетом. С восхищением слушали их рассказы и частенько дрожали от волнения. Перед нами были окрепшие, возмужавшие парни, прошедшие огонь и воду. Именно так мы и представляли себе армейскую службу – огонь и вода. Рассказов было много. И мы тоже рассказывали, потому что ребята требовали у нас отчета – все ли в порядке в нашем дворе, пока они отсутствовали. Все мы получили от них подарки – солдатские ремни, кокарды, пилотки. Фотографии из армейских альбомов завораживали нас, как приключенческое кино. «Скорее бы забрали в армию!» – стонали мы. Это были искренние порывы: каждый из нас действительно мечтал поскорее стать солдатом.
Потом эти старшие ребята завели себе девушек и оставили наш двор. Многие пошли работать на завод, переселились в заводское общежитие. У них началась взрослая жизнь. Наконец и нам стукнуло по восемнадцать лет, и мы стали прощаться с теми ребятами из нашего двора, которым было по пятнадцать-шестнадцать. Раздали им наши соломенные шляпы, значки, кеды, кто-то отдал гитару. «Ну, подрастай скорее!» – говорили каждому, вспоминая, как когда-то и сам слышал эти слова. Дежурство по двору перешло теперь к ним, и они его приняли.
Я попал служить в Забайкалье, в зенитный расчет. Стреляли из зенитки. Ходили в увольнение, покупали мороженое, обязательно шли на киносеанс. Служить в армии было интересно, это большая польза для развития личности. Вернувшись из армии, мы собрались во дворе и сыпали рассказами, но сначала вручили нашим младшим ребятам подарки – ремни, кокарды, пилотки. Помню, я строго спросил: «Ну, все ли хорошо в нашем дворе, пока мы служили?» Младшие ребята с гордостью отчитывались. И затем шептали: «Скорее бы в армию!»
Через три месяца я переселился в заводское общежитие. Впереди меня ждала длинная взрослая жизнь. Но и сейчас, до сих пор, сколько бы ни прошло времени, я мысленно бываю в нашем дворе – он возвращается ко мне в воспоминаниях. Я осматриваю наш двор и вздыхаю: все бы отдал на свете, чтобы вернуться! Но теперь я живу в другом городе, и жизнь нынче совсем другая. Сложнее и тяжелее.
СССР, безусловно, моя страна. Все было хорошо. Если бы мне сейчас сказали, что где-то отправляется поезд назад в СССР, я бросил бы все и побежал без оглядки. Я согласился бы даже бежать за этим поездом, лишь бы вернуться в мою страну, где я был счастлив».
Николай Ас – кин, 1962 года рождения: «Мой двор – это мое детство и юность, и если все взвесить, то плохого было куда больше, чем хорошего. Определенно! Злость, коварство, жадность и зависть, и самое подлое равнодушие. Вот что такое мой двор.
Я учился в первом классе, когда у меня впервые во дворе вывернули карманы. Мальчики постарше остановили меня и попросту ограбили. Забрали простенький брелок, рогатку. До этого отнимали конфеты и пироги. Когда мама отправляла меня гулять во двор и давала еду – кусок пирога или яблоко, это всегда означало, что их отнимут. Но жаловаться было нельзя. Мальчики постарше сразу предупреждали: «Нажалуешься, сбросим в канализацию!» Или пугали тем, что снимут и заберут штаны, и это увидят девочки. Мне было семь лет, а им десять и одиннадцать. В нашей компании семилетних-восьмилетних назревали такие же настроения. Мы мечтали грабить малышей и запугивать их. Однако больше всего мы стремились подражать тем, кого очень сильно боялись – старшим парням нашего двора, которым было по 14–15 лет.
Они курили, пили пиво, сквернословили, постоянно плевали в разные стороны и отнимали все что можно у ребят помладше. Я слышал их разговоры: где бы раздобыть денег на пиво, табак, портвейн, где бы что-нибудь украсть, кому бы навредить. Они повелевали мальчиками, которым было по десять и одиннадцать, посылали их разведать обстановку, а чаще всего – к магазину или кинотеатру, выпрашивать у прохожих деньги. Сами они болтались во дворе и ждали, когда им принесут горсть мелочи, по пять, десять и пятнадцать копеек. Лица у них были хитрые и злые, и мы, малыши, хотели быть такими же. Когда они видели кошку, хватали булыжник и швыряли. Стремились убить животное. Поэтому бродячие кошки и собаки в нашем дворе редко встречались. Даже птиц было немного, а голуби и вовсе пропали. Их, наверное, перебили. Но эти старшие ребята ничуть об этом не жалели. Они мечтали обобрать пьяного или украсть что-нибудь из открытого окна. Если пьяный был из нашего двора, они его не грабили, а развлекались. Опустошали бутылку с лимонадом, писали туда и предлагали пьяному: «Дядя Петя, хочешь лимонаду? Выпей. Освежает!» Иногда пьяный поддавался на эту уловку – и тогда компания, громко хохоча, бросалась наутек. Впрочем, недалеко. Высовываясь из-за угла, они кричали: «Ну, как лимонадик?» Пьяный в ответ всегда сильно ругался. А этим ребятам было от этого только веселее.
Другие их развлечения были еще хуже. Бывало, они возьмут рогатки, наделают пулек из алюминиевой проволоки, спрячутся в подвале и оттуда стреляют по ногам молодых женщин. Многие девушки и дамы в ту пору носили короткие юбки, короткие плащи и пальто. И вот они, эти женщины, вскрикивали и подскакивали от боли, и от неожиданности роняли сумки, сетки, а в них, в сетках и сумках, бывало, лежали бутылки с молоком и маслом. Понятно, что стекло разбивалось, жидкости разливались, а компания в подвале ликовала и стонала от восторга. Ведь их не было видно! Потом, во дворе, они долго и подробно это обсуждали. И мы, младшие ребята, считали эти выходки геройством и знали, что будем делать так же, когда подрастем.
Вечером, напившись пива, старшие шли к семейному общежитию и в темноте взбирались на деревья, чтобы подглядывать в окна. Все они надеялись увидеть половой акт. Через дыру в вентиляционном окне со стороны улицы подглядывали в душевые, где мылись женщины из семейного общежития. А по воскресеньям они шли на площадку, где шло строительство, и пока стройка была опустевшей из-за выходного дня, крушили и ломали все, что можно. Били стекла, вырывали рамы, поджигали доски, рубероид и смолу. Тыкали палки в смолу и делали факелы, но чаще писали этой смолой на стенах строящегося дома скверные слова, рисовали то, о чем вслух говорить не принято. Сторож выскакивал из своей будки и бегал за ними, а они его дразнили, бросали в этого человека кирпичи, стекла. Когда им надоедало, возвращались во двор и учили нас, ребят поменьше, курить и сквернословить. Заставляли делать глоток портвейна и глядели, что будет. Один мой приятель отхлебнул побольше и вдруг сильно опьянел. Сел на землю и стал смеяться. И так раззадорил компанию, что ему стали говорить: «А ну, покажи себя! Вынеси вон то стекло! Иди, разбей что-нибудь!» И мой приятель схватил кирпич и запустил в окно на первом этаже. Все, трясясь от хохота, разбежались. А несчастные обитатели той квартиры, где разбилось стекло, выскочили и поймали моего приятеля. Смотрят, а он пьян! Десятилетний мальчик! Трясли, ругали паренька, а того затошнило. Дома его ждала расправа: отец сильно избил ремнем, потом еще избила мать. И он три недели не выходил из дома, бывал только в школе. Но старших ребят так и не выдал, потому что они бы ему жестоко отомстили. Скорее всего, раздели бы догола, а одежду сожгли бы, и он у всех на глазах метался бы по двору голый. Он это знал, и поэтому ни на кого не указал.
