Пока в дежурке, находящейся в одном здании со штабом, шёл шмон и подготовка к отправке этапа, туда сбегались взволнованные, ничего не понимающие зеки. В ответ на вопросы: «Куда едем?» – полная тишина. На шмоне присутствовал и контролировал всё Баха.

Слух о том, что из-под крыши вывозят братву, молниеносно распространился по зоне. Наспех одетые зеки и братва ринулись к дежурке спасать своих руководящих братьев по оружию. Вскоре там собралась толпа более чем сотни зеков. Штаб, все подходы и вход в дежурку были окружены цепью сотрудников. Обстановка накалялась с каждой минутой. Гвалт и шум усиливались, раздавались враждебные выкрики в сторону администрации. Зеки напирали на сотрудников, и достаточно было малейшей искры, чтобы произошёл взрыв, а толпа разъярённых зеков, тем более больных, которым, по правде говоря, и терять-то уже нечего, – это ужасная сила. Баха и его подчинённые из последних сил сдерживали всё более звереющий натиск взбудораженной толпы. Казалось, что заградительный кордон должен был вот-вот прорваться под напором беснующихся зеков, но тут из штаба прибежал Пучеглазый.

– Куда прёте, мрази? Что за сходняк?! Я сейчас заведу ОМОН! – с горящим лицом и газами навыкате орал он на собравшуюся толпу.

Ваня сразу отметил его личное мужество и храбрость перед разъярёнными зеками. А ведь Пучеглазый знал, что могут и избить, как исколотили управленческую шмонбригаду, а потом ищи-свищи виноватых. Но он не испугался и не стал отсиживаться в кабинете, а пёр против всё возрастающей толпы как настоящий офицер и Начальник. Поэтому его, наверное, и перевели сюда, зная его твёрдый характер. К таким людям в таких ситуациях даже враги и противники невольно проникаются уважением (А кого ещё и уважать-то, кроме сильных и мужественных людей?).

Когда все, и зеки, и бушующий больше них Пучеглазый немного успокоились, он объяснил ситуацию:

– Вашу братву увезут на больницу, пока идёт ремонт. Сейчас успокойтесь и разойдитесь по отрядам.

Конечно, он не раскрыл все карты. Потому что, если бы вся эта взъярённая масса узнала, что их соратников повезут на 7-ку в СИ-3, то она билась бы за них до конца, и одному богу известно, чем бы всё это закончилось. А так он им немного наврал, но успокоил на время. А что ему оставалось делать? Даже и в такой ситуации местного уровня все способы допустимы ради достижения вполне определённых целей.

Полдня ещё успокаивались побушевавшие зеки, а авторитетных пацанов загрузили в воронки и увезли в неизвестном направлении (ну, примерно как в 37-ом году увозили людей, пропадавших потом навсегда).

Ваня чувствовал, что творится что-то чреватое не совсем приятными последствиями для привыкших жить привольной жизнью зеков, и Администрация сделает всё, чтобы сломать последний в области чёрный оплот. У неё есть чёткие указания от самого Корючего.

Во всей этой кутерьме, связанной с отправкой лидеров чёрного движения, Ване понравился ещё один весьма своеобразный лагерный персонаж, самый популярный в зоне человек – Толя Карпенко. Толя приехал в Омск из Читы на ломку, и, как сам он утверждал, «с головой у него было не всё в порядке». Он постоянно орал А.У.Е. (Арестантский уклад един) и скандалил с администрацией. Он не соблюдал ни одного режимного требования, ходил в чём попало, робу не одевал, а щеголял по зоне в клетчатой рубашечке. Словом, сознательно вёл аморальный образ жизни, и, в награду за это, каждый месяц он ездил на две недели в дурдом. Он, туберкулёзник, да ещё и инвалид по голове, не боялся ничего и никого. В изолятор его не закрывали, и он периодически жил в стационаре.

Они с Ваней прониклись друг к другу вполне объяснимой братской симпатией, и по ночам по секрету он рассказывал Ване о своём витиеватом жизненном пути… И что он чуть ли не коронованный Вор, вывезенный сюда на ломку. Привезли его сначала на 9-ку, но там не смогли его сломать, обнаружили тубик, и так как они устали с ним мучиться, то вывезли его на 10-ку, где ход пока был людской… И вот он здесь, смотрит за укладом и не даёт никому спуску… Был он постоянно небритым, чудил и бродил по зоне, напевая свою, видимо, очень любимую песенку.

Смотряга наш махнул рукой,

И по баракам вскок

Пошёл весёленький такой

Всеобщий кипишок.

Вся администрация знала Толю и всячески избегала общения с ним, потому что не знала, чего от него ожидать. Он мог внезапно заорать, кинуться на сотрудников… словом, опасный тип. Он игнорировал все уставные требования, ходил куда хотел, и делал всё, что приходило в его больную голову.

Блатные в стационаре то уколят его, то напоят. Он был нужен им, так как рекламировал их движение А.У.Е. (Арестантский уклад един) по всей зоне. Вдобавок ко всем своим очевидным достоинствам Толя регулярно посещал церковь, молился и грузил приезжавшего на службы батюшку чудаковатыми и каверзными вопросами о сущности веры христовой. Словом, был он не рядовым сереньким зеком, а уникальным персонажем в разношёрстном больничном контингенте.

И вот когда встрепенулся весь этот лагерный кипиш, Толя сразу оказался в первых рядах склоняющихся ко всеобщему бунту зеков. Он бесстрашно пёр на оперов как танк. Он-то точно знал, что ему ничего не будет. В крайнем случае, увезут на две недели в дурдом, поколят и возвратят обратно. Ну, а какой с него, дурика, спрос?

Но проницательный Ваня почему-то считал, что Толя просто комедию ломает, примерно как храбрейший и умнейший Александр Васильевич Суворов в царских палатах, по обстоятельствам, притворялся верующим христианином.

Больше всего зек Ваня, как это ни странно, размышлял р несостоявшемся пока Единстве Народа (именно народа, а не чиновной… братии).

Ваня и на этот раз думал, что, если бы все вели себя как Толя Карпенко и не боялись бы ничего, зеков никогда бы не сломали. Но Толю все считали почему-то крепко чокнутым, а себя – нормальными людьми. Но Толя плевал на общественное мнение, нормы и правила, а жил так, как умел: молился, расставлял везде иконы, отоваривался в магазине и, ничего не жалея, раздавал всё самым нуждающимся, лишённым всякой заботы зекам. Да, он был своеобразным, странным, но добрым и не жадным, вёл себя вызывающе, но всё понимал, не кривил душой и держался воровских устоев до конца. «Разве это плохо?» – думал Ваня. – «Мы все тут немножко сумасшедшие. Разве нормальные люди стали бы выполнять изуверские указания администрации 7-ки? А сучье гадьё только и радо было стараться и творило над своими же братьями самые невообразимые издевательства… И никто не считал себя чокнутым! Да и не видно что-то особо заметной грани между сумасшедшими и нормальными людьми. А вдруг всё наоборот? Сумасшедшие – это нормальные люди, а нормальные… Но живут же и в ус не дуют!».

Они, Толя и Ваня, часто беседовали по ночам обо всём насущном и Сущем. Толя проявлял себя в этих беседах как вполне эрудированный, глубоко мыслящий человек. Наверное, во всём лагере только один Ваня понимал его, а сам Толя понимал и глубоко уважал Ивана за его постоянные философские поиски. Вот так вдвоём, поглядывая на безучастную ко всему происходящему на Омской земле Луну, они посмеивались над всем, что творится в зоне и в остальном мире за колючей проволокой. Одни – явный дурачок, а другой, на первый взгляд, вполне нормальный. Но главное, они понимали друг друга.

На всё происходящее вокруг него, Толя поглядывал с язвительной усмешкой на лице, но фамилия у него была не Печорин, а Карпенко. Он навсегда оставил свой след в восприимчивой и сочувствующей душе Ивана. Да и все другие будут его долго помнить, потому что он не молчал как забитая овца и не юркал в щели от начальства как серая незаметная мышка. Вся Управа знала его за неукротимый характер. Только он, почётный пациент дурдома, мог во всеуслышание заявить:

– В рот я вас всех е…! а вашего начальника Корючего персонально! Дуры вы все и всё!

Вот и думай, кто у нас настоящий дурак: тот, кто всего боится и молчит всю свою жизнь, глядит на несправедливости и делает вид, что не замечает ничего, или тот, кто, как наш герой Толя Карпенко, режет правду-матку прямо в глаза всем, в том числе и ранжированным господам. Вот и разберись, у кого – Истина, а у кого – ложь…