Остальных мальчишек Роджер выпроводил: он предпочитал дегустировать новых малышей наедине. Все остальные, хныкающие и дрожащие, были в шалаше ни к чему, да и сами обрадовались, что могут скрыться с глаз своего грозного и жесткого хозяина.

Генри, конечно, напугался. Харольд не был с ним груб, даже иногда бывал добр и ласков. Роджер же смотрел на него как на кусок мяса, и Генри прошиб холодный пот. Он знал, что, собственно, куском мяса и является.

— Ложись, — скомандовал Роджер, и Генри послушно улёгся на спину, догадливо сразу разводя острые коленки. Роджер одобрительно хмыкнул и провёл шершавой ладонью от его лодыжки к колену и выше, к бедру. Обманчивая первая ласка, за которой, Генри знал, последуют боль и ужас. Он слышал, ночами испуганно прижимаясь к Харольду, как истошно вопят малыши Роджера. Так не будешь кричать от простого шлепка или лёгкого укуса. Это были крики настоящей боли, настоящего страха.

Генри знал, что придётся уползать, еле передвигая ноги, но готов к этому не был. Роджер же, полюбовавшись его не доверчиво, но послушно раскинутым телом, начал с малого. Генри вспотел от страха и тяжело дышал, и охотник склонился к нему, проводя носом по шее и ключицам, там, где особо чувствовался запах страха — как от загнанного в ловушку животного. Прикосновение носа и тёплых шершавых губ, пока тоже приятное, сменилось укусом настолько сильным, что Генри показалось, что ключица хрустнула. Криков он не сдерживал, но шевелиться не смел: инстинкт подсказывал ему, что любая попытка оттолкнуть приведёт к горьким последствиям.

Роджер выглядел жутко, нависая над ним. Грима на нём не было, но ему и не нужно было красить лицо, чтобы выглядеть диким, опасным и страшным. Он был дикарь по своей сути, и маска не могла ни скрыть этого, ни подчеркнуть. В Роджере всего было и так довольно: черные глаза, горбатый нос, порочные пухлые губы, всегда изогнутые в недоброй усмешке, и взгляд хищника. Роджер выглядел безумцем, он и был безумцем. Генри зажмурился, чтобы не видеть его страшного лица.

Наказание последовало незамедлительно: лёгкий (пока) шлепок по губам. Генри вздрогнул скорее от неожиданности, чем от боли. Роджеру эта дрожь понравилась, и он ударил снова, чуть сильнее. Фил обычно начинал реветь уже в этом моменте. Уолтер и Сэнди держались подольше, и Роджеру было интересно, сколько продержится Генри. Генри выдержал пять сильных ударов по лицу, а на шестом застонал, но стон этот совсем не походил на то нытьё, которым обычно исходили все остальные мальчики Роджера.

Роджер присмотрелся к нему и удивлённо поднял брови. Глаза у Генри странно блестели, и, пока охотник рассматривал его, мальчик трижды облизнул пересохшие, красные от ударов губы. Догадавшись, что происходит, Роджер почувствовал, как волоски на его руках встают дыбом от возбуждения: Генри нравилось. И не просто нравилось, а не терпелось: пока Роджер раздумывал и приходил к выводам, Генри нетерпеливо заёрзал и запрокинул голову, подставляясь под удар.

Роджер мотнул головой, на секунду закрыв глаза, и ударил его. И ещё, ещё, ещё раз — мелко, часто, ритмично. Генри перестал сдерживать вскрики, изогнулся, пытаясь потереться о Роджера грудью, и тот, поддавшись порыву, снова вцепился зубами в тонкую ключицу. Генри взвыл, мелко затрясся и схватился за плечи Роджера, развёл ноги шире, открываясь, а потом обмяк. И руки с плеч не убрал.

Это было так ново и странно. С Джеком, конечно, всё было по дружбе и к взаимному удовольствию, но никаких эмоций не вызывало. Крайняя мера в мужском коллективе. С малышами было интереснее: можно было мучить их, наслаждаться их слезами, мольбами и стонами. А Генри — он не боялся и не плакал. Роджер, конечно, особо больно ему и не делал, но что-то ему подсказывало, что мальчишка примерно также отреагирует и на большую жестокость.

Откладывать в долгий ящик Роджер не любил, да и из них двоих пока кончил только Генри (с малышами такое у Роджера было впервые, и это тоже добавляло эмоций в палитру). Как он и предполагал, Генри наслаждался всем происходящим и не скрывал этого. Ни кровавые укусы, ни болезненные шлепки, ни неудобные позы не заставили его заплакать. Слёзы, конечно, текли у него из глаз, но вовсе не от страха и боли, и это заводило Роджера больше всего. Впервые его игрушка реагировала на происходящее не испугом и воплями, а дрожала от нетерпения и удовольствия, подставлялась под удары и укусы, вскидывала бёдра (не потому, что боялась наказания, а потому, что хотела так сама).

Через несколько часов локти и колени у Генри были содраны, спина и грудь покрылись чёрными синяками от укусов, а на подбородке засыхала кровь из разбитых губ. Примерно также обычно выглядели и все остальные малыши Роджера, с той только разницей, что они хныкали, скулили и пытались отползти подальше. Генри не пытался — он лежал на спине, расслабленно раскинув руки и устроив голову у Роджера на предплечье, и засыпал.

В лице Генри Роджер нашёл настоящее сокровище. Постепенно он терял выдержку и обращался с Генри всё грубее, причинял всё более болезненные увечья, и в конце концов добился того, что Генри тоже начал плакать под ним. Но это были совсем другие слёзы: ему было больно, он боялся каждого нового жестокого удара или укуса, но кончал всё также часто и подставлялся всё также с удовольствием. И засыпал на руках у Роджера с неизменно счастливым лицом.

Все остальные малыши до появления в гареме Генри обязаны были спать рядом с Роджером. И они спали, тихие, напуганные, в любую секунду ожидающие новой боли. Но когда в шалаше Роджера поселился Генри, когда можно было спать, прижимая его, доверчивого, к себе, тискать спросонья его упругие ягодицы и поглаживать загорелую спину, Роджер перестал требовать от Сэнди, Уолтера и Фила их боязливых, наигранных ласк. До Генри они засыпали у него под боком, стараясь как можно меньше шевелиться и даже во сне втягивая головы в плечи.

Генри спал, закинув на него руки и ноги, прижимаясь лицом к его плечу, ворочался в его руках и улыбался, а трое остальных ложились в уголке палатки, радуясь, что хозяин теперь срывает гнев не на них.

В конце концов, они полностью утеряли всякую значимость, и Роджер выставил их, сосредоточив всё своё жестокое внимание на новоприобретённом сокровище.

Теперь сокровище шло, тяжело дыша, таща дохлую свинью на плече и сгибаясь чуть ли не пополам под её немалым весом, а Роджер улыбался. Мальчонка оказался настоящей находкой не только в плане постельных развлечений: ему, конечно, было семнадцать, и он был уже довольно взрослый, но для человека, всю сознательную жизнь проработавшего на грядках, успех первой охоты был грандиозен. И кто бы мог подумать, что этот неприметный русый оборвыш, которого Роджер столько лет не замечал в упор, окажется таким ловким, сильным, быстрым охотником и такой сладкой игрушкой.

Однако дыхание за спиной стало совсем тяжёлое, и Роджер, завидев вдали очертания крепости, притормозил и молча забрал тушу к себе на плечо. Генри поглядел на него с уважением, любовью и благодарностью и тоже ничего не сказал.

Некоторое время он шёл рядом, подстраиваясь под широкий шаг охотника, а потом вдруг коснулся его плеча тёплой ладонью. Роджер остановился и вопросительно глянул на него.

— Роджер, слушай… — он выдержал привычную паузу, ожидая вопроса или хотя бы вопросительного мычания, но Роджер был молчалив, как всегда. Поэтому пришлось продолжить без вопроса. — Я поговорить хотел. — Роджер кивнул. — Ты меня любишь?

Глаза Роджера сузились, не предвещая ничего хорошего.

— Плохой вопрос. Не задавай таких больше.

— Но… — Генри стушевался. По всему выходило, что любит, конечно, ну, хотя бы привязан. Но слишком уж он разозлился на столь простой вопрос. — Я просто… Роджер, я знаю, что ты ходишь к Джеку.

Взгляд Роджера потяжелел, и Генри понял, что забрался в дебри, совсем уж для разговоров не годные и его не касающиеся, но отступать было поздно.

— Да? — Тихо, зло спросил Роджер. — А ещё кто-нибудь знает?