– Сбрось с себя этих тварей! – вновь возмутился царь. – И более не смей носить их на себе и класть на ложе!
Миртала вскинула прекрасные, зовущие очи, но проговорила надменно:
– Имея злость в сердце, и вовсе не являйся мне на глаза. Даже со львиной шкурой!
Много дней с тех пор Филипп терзался неприязнью к молодой жене и думал вовсе с позором отправить назад, в Эпир, сославшись на строптивый нрав, но удержался, опасаясь худой славы. Скажут: не смог покорить жену, а мыслит покорить Элладу! Верно, наложницы через слуг своих прослышали о неудачных походах в покои молодой жены, объединились и, дерзкие, стали потешаться: мол, нас четверых, готовых ублажать, ласкать и любить, променял на горгону Медузу. Вот и ступай, бери в осаду эту крепость, борись со змеями и наслаждайся их ядом и шипением.
Он знал, чем себя утешить и подивить Мирталу. Он мечтал об Олимпийских играх, победа в которых принесла бы славу и признание Эллады. Однако греки всё ещё считали македонцев, да и самого царя, варварами, коим запрещалось участвовать в соревнованиях. А участие в этих Играх доказало бы его благородное, эллинское происхождение, которое бы пало и на всех его наследников. И вздумал царь во что бы то ни стало покорить Олимпию. В сей час его не удержала даже тревожная молва, что иллирийцы вновь восстали и Фракия готова отнять у него спорный полис. Он снарядил корабль в Олимпию, а в Иллирию отослал гонца с посланием, что на время Игр он по законам Эллады объявляет экохерию – мир на период Олимпиады. А также сообщил, что участвовать будет в заезде колесниц и что после победы в соревнованиях готов с ними сразиться.
Варвары, получивши его, по слухам, оценили храбрость македонского царя, но долго смеялись: их развеселило эллинское слово «экохерия», означающее на их наречии великий уд. В ответ потехи ради иллирийцы послали ему не письмо, поскольку не владели эллинской грамотой, а свою колесницу, изобразив на ней тот самый уд, как согласие на замирение. Филипп дар принял, ибо с давних времен знал легкость и ходкость их колесниц, а знак начертанный растолковал по-своему, как его мужское превосходство над женственными эллинами.
Между тем приближался срок Олимпийских игр, и, помня волю покровительствующего эфора Таисия Килиоса, Македонский Лев вздумал состязаться на колеснице. С юных лет он был первым, когда царствующий отец устраивал при дворе подобные забавы, и в битвах часто выступал не пешим и не конным; вставши за забрало между двух колёс, вооружившись метательными копьями либо луком и стрелами, выстлав пару лошадей, как стелет птица крыла свои, вздымаясь над землёй, летел перед супостатом и язвил его, сам оставаясь неуязвимым.
В Олимпии же судьи, на сей раз сойдясь в свой тайный круг, решали: кто он – эллин или отверженный? Судя по облику, одеждам, речи и манерам, сходил за первого, но если же взирать на нрав его и взгляд, сомнений нет, суть варвар! Однако же обретший славу судьи, когда приводил свои фаланги, посредством изысканной дипломатии мирил противников. И если такового не достигал, брался за оружие и понуждал к согласию. Все благородные деяния спартанца – отвага, мужество, совокуплённые с терпимостью, – были налицо.
После долгих споров придирчивые судьи провозгласили вердикт: хоть и не изжил варварских наклонностей, да приобрёл суть эллина. А если же к сему добавить то обстоятельство, что македонский царь весьма опасен для Эллады и в любой момент может пойти на приступ приграничных полисов, достоин Олимпийских игр: хищного и коварного зверя должно держать в надёжной клетке, нежели растравливать его на воле.
И, так разрешивши спор, позволили ему выйти на состязания.
В первом заезде, когда со старта помчались вскачь сорок лошадей, неся за собою двадцать колесниц, Филипп на финиш приехал лишь седьмым: для средней тяжести скуфских кобылиц слишком кратка была дистанция, дабы выказать всю резвость и силу, бунтующую в сухой и мокрой жиле. Но во втором заезде, когда расстояние увеличилось втрое, он был вторым и уже чуял победу, ибо лошади разогрелись, впитали в кровь ту силу, что отдавалась из мозга костей. К тому же дарёная колесница, изрядно застоявшаяся, избавилась от скрипа, колёса, смазанные птичьим жиром, раскрутились, приладились к осям и, когда настал миг старта третьего тура, вращались почти неслышно, с лёгким змеиным шипом.
И кобылицы понесли! Круг навивался за кругом, ровно золотые змейки на запястьях Мирталы, и с каждым царь уходил вперёд, однако же трибуны, где восседали эллины, молчали, взирая на великий уд, изображённый на колеснице. А Филипп, забывшись в азарте, гнал лошадей и растравлял себя боевым кличем, от предков унаследованным: «Вар-вар! Вар-вар!».
Трибуны поддались его страсти, искусились звучностью его рычащего гласа и вторили:
– Варвар! Варвар!
Когда же он, пересекая финиш и увлёкшись гонкой, забылся и издал победный клич «Ура!» – тот клич, с которым его деды когда-то завершали сечу с эллинами, трибуны дрогнули и устрашились.
– Ура! Ура! Ура!
Но уже пурпурная лента победы легла на его обнажённый и твёрдый, словно железо, торс, как если бы он был рус из племени скуфи и в битве шёл на смерть.
Заполучив к сему же лавровый венец, он возвращался окрылённый и с именем олимпионик. Однако же, причалив к родным берегам, Филипп не испытал ни радости от славы, ни торжества. Его встречали с восторгом и ликованием, оказывая честь, которой не было после победоносных воинских походов: лепестками роз путь устилали, вся Пелла клокотала, высыпав на улицы, послы всех подневольных стран, и в их числе тираны Элеомотии и Иллирии, склоняли головы…
Мирталы не было средь них!
Не подивил победой, не заслужил прощения. Вот если бы вышла, оставив своих змей, вот если бы поклонилась и прошептала:
– Я по тебе скучала, князь…
У них в Эпире князем именовали того, кто хранил огонь и почитался как живой Зевс…
Олимпионик был омрачён, но надежды не утратил и сам явился в палаты молодой жены. В окружении служанок Миртала колдовала со змеями, женская часть дворца напоминала серпентарий…
– Как притомилась я от шума, – между делом промолвила она и затворила окно. – Что там в столице, царь? День вакханалий начался? Или ты добыл льва?
– Отныне нарекаю тебя именем Олимпия, – сдержанно заявил он.
– Зови, как пожелаешь, – бездумно отмахнулась. – Сие не в диво… Вот если бы ты бросил к моим ногам поверженного царя зверей…
По ветхим обычаям словен, и в том числе эпириотов, вкупе с иным именем давалась и судьба иная.
Царь удалился в свои покои и там несколько дней пировал, окружив себя наложницами, и утешался с ними, но своенравие жены даже во хмелю и неге не покидало ум. Он зрел в упорстве новонаречённой Олимпии промыслы Парнаса, поскольку знал, что боги часто влагают свою волю в уста детей и жён. Львов в Македонии давно не стало, ибо с давних пор всяк словенин, чтобы утвердить ловчую славу, вступал в поединок с царём зверей. Слух был: во Фракии осталась львица и где-то высоко в горах Эпира, в пещере, жил одиноко старый лев, который раз в год спускался к морю, чтобы найти себе пару, однако не находил и вновь возвращался. Зверь сей настолько осторожен был да и свиреп, что на него давно не зарились, оставив все надежды сыскать себе славу ловца царей. Победа на Олимпийских играх Филиппа вдохновила, и он с малой ватагой охотников и стражи отправился в Эпир.
Когда Арриба прослышал, что олимпионик идёт в его пределы, будто бы желая позабавиться и льва добыть в горах, молве сей не поверил. И заподозрил неладное, поскольку знал уже о всяческих причудах своей племянницы, и потому решил: грозный македонский царь идёт мстить за обиду. А каковым он в гневе пребывает, как беспощадно вершит суды и расправы, много слышал от иллирийцев и потому не стал дожидаться, отрекся от престола в пользу Александра, брата Мирталы, сам же скрылся подальше с глаз. Свояк давно уже искал пути и мыслил свергнуть с престола дядю, но тут же власть сама упала в руки и так внезапно, что он по юности своей не ведал даже, как с ней обойтись. И о чудесных переменах написал сестре, всячески выражая благодарность, ибо невинно полагал, что это промыслы укротительницы змей.
