— Какую кобылу?

— Взбесившуюся. Я так называю жизнь. Хочу оседлать её.

— Что же ты намереваешься делать?

— Увезти их отсюда, это значит «атас», внедрить их в цивилизованную страну, это значит — «хватай». Не нравлюсь я тебе?

Юля пожала плечами:

— Не знаю. Может быть, я бы на твоём месте то же самое предприняла. Только все ли возможности ты использовала?

— Ты-то, такая чистенькая, понимаешь, где живёшь? Или ты и впрямь круглая дура? «Здесь», в нашей заботливой стране, — или умей продавать-покупать, или воруй, или убивай наворовавших и забирай нажитое ими. Есть, правда, ещё способ — пролезть к власти и хватать в открытую. Но тут уж нужны особые способности — особая подлость. Чего уставилась? Не нравлюсь?

— Нравишься, — помимо воли сказала Юля. — Только уж очень ты бойкая! — повторила она снова.

— Я любознательная. Изучаю действительность и исхожу из её «спроса и предложений». А «предложения» — на уровне нуля.

— И в какую страну ты хочешь двинуться?

— В Америку, куда ещё. В хлипкую страну нельзя, ничего тебе не обломится, а в Америке, говорят, возможностей сколько хочешь.

— То — «говорят»… а что на самом деле, неизвестно. Как тебя зовут?

— Марина. Кругленькое модное имя. Так, остаётся в силе твоё предложение или испугалась меня?

— Испугалась. Но в силе остаётся. Я не хочу, чтобы ты вышла замуж за моего брата потому, что не хочу расстаться с ним, и потому, что ты поведёшь его не по тому пути, но я уже пригласила. Надеюсь, ты не принесёшь мне горя.

Девчонка пожала плечами.

— Этого никто не знает, — сказала она небрежно. — Да, кстати, учти, я смогу только после Нового года, сейчас занята по горло. Давай адрес и телефон. Сначала, как культурная, позвоню, проинформирую о перемещениях.

Странная началась у неё жизнь.

Внешне Юля проживает не свою. Вроде в своём кабинете, с компьютером и бумагами, всё спокойно, но сами бумаги и то, что стоит за ними, таят опасность. И в атмосфере их фирмы есть что-то такое, от чего сводит конечности, перехватывает дыхание.

Внутри неё — живая жизнь, настоящая: ребёнок, стихи, которые читал ей Давид Мироныч, и надежда на то, что вот-вот исчезнет жизнь чужая, и они с Аркадием наконец начнут жить свою.

Острова в чужой жизни — встречи с семьёй.

По воскресеньям они вчетвером куда-нибудь едут (иногда к ним присоединяется Генри): на выставку, на концерт или в загородный музей.

В тот день едут в Мураново, потому что как-то Давид Мироныч обмолвился, что в Мураново замечательный экскурсовод замечательно читал ему стихи Тютчева.

За рулём Юля.

— Медленнее, — просит Аркадий.

— Ты же сам носишься со скоростью света! — сопротивляется Юля.

— То я, я из любой аварии выскочу целёхоньким, — усмехается он. — Я с машиной слит. Как ты знаешь, вожу с тринадцати лет.

— Я тоже с тринадцати, — говорит Бажен. — Но ты, брат, не зарекайся. Уж как я вожу, а в аварию однажды попал!

— Когда это? — всполошилась мама, словно сейчас Бажену грозит опасность. — Как же это я ничего не знала?! Почему никто не сказал мне?

— Жив же он, мама!

— Мы ехали с отцом. Навстречу грузовик. Издалека мы увидели, что водитель пьян. Он нёсся по нашей полосе, прямо навстречу, лоб в лоб. Мы вильнули в сторону, и он вильнул, мы — в другую, и он — в другую, словно мы для него цель, к которой он стремится. Это была самая настоящая игра в кошки-мышки!

— Кажется, припоминаю. Это когда отец позвонил и сказал, что вы заночуете в городе?

— Ну да. Мы и заночевали в городе, в больнице. Я без сознания, у меня — сотрясение мозга, у отца — рука сломана. Хорошо ещё, отец сумел вести машину одной рукой — до больницы добрались. Я к тому, что не всегда можно проконтролировать ситуацию.

— Я помню, вы отсутствовали тогда неделю. А рука заживала ещё месяц.

— Слава богу, жив он, мама! — повторила Юля. — И хорошо, что молчун перестал быть молчуном, теперь всё будем знать о нём, правда, братик?

— Смотря что, — усмехнулся Бажен.

Мама и брат — за спиной. И она везёт их. В самом фантастическом сне молдавской жизни такое не приснилось бы. Спиной Юля чувствует мамину скованность. Мама боится за неё. После рассказа Бажена — ещё больше. Вообще мама не любит машину, предпочитает ходить пешком. Но пешком до Муранова и за день не дойдёшь, а с машиной — сел в неё у дома и вышел из неё у ворот Муранова через полтора часа.

— Не бойся, мама, Аркаша научил меня хорошо, я осторожно… — Она летит по шоссе, и Аркадий больше не говорит ей «медленнее». Ей кажется, у неё крылья свистят, она властна над расстоянием и временем.

Бажен и мама — сзади, муж — рядом, ребёнок — в чреве. Семья.

Люди прошлого живут в этом доме: дамы — в мудрёных туалетах, с мудрёными причёсками, полдня надо потратить на такие сооружения; мужчины — с длинными волосами, в странной одежде. Только все они не ходят по паркетным половицам, а — заселили стены и следят за каждым шагом людей сегодняшних. С какой точки комнаты ни взглянешь на них, они смотрят на тебя. И сцепляешься с ними взглядом — не разнять.

Экскурсовод, худая женщина без возраста, читает стихи, закрыв глаза, как Давид Мироныч:

Есть некий час в ночи, всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес…

Бажен не учился у Давида Мироныча и не знает толком никаких стихов, только программные, у него очень смешное лицо, как у ребёнка, увидевшего в первый раз незнакомую зверушку: и погладить хочется, и страшно — что, если укусит?

Аркадию, как и ей, читал стихи Тютчева и Баратынского Давид Мироныч, и сейчас лицо у Аркадия точно такое, как тогда, когда они встретились.

Народу в музее немного: далеко ехать. Может быть, именно поэтому кажется: это их дом, здесь они проживают свою жизнь, дышат потрескивающими свечами, дыханием когда-то живших здесь людей.

Они покупают книги Тютчева. И снова слушают стихи:

Как дымный столп светлеет в вышине!

Как тень внизу скользит неуловимо!

«Вот наша жизнь, — промолвила ты мне,

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма…»

Когда в кругу убийственных забот

Нам всё мерзит — и жизнь, как камней груда,

Лежит на нас, — вдруг, знает Бог откуда,

Нам на душу отрадное дохнёт…

Юля взглянула на Аркадия. Он смотрел на неё.

— Пожалуйста, давай поскорее начнём нашу жизнь! — прошептала она.

Аркадий сжал её руку.

Никак не уйдут они из дома, бродят по комнатам, рассматривают фотографии, портреты, рукописи великих людей, живших или бывавших когда-то здесь. В Гоголевской комнате — литографированный портрет Гоголя, игра — «домино» с изображением персонажей из «Ревизора». В Тютчевской — его личные вещи, фотографии, в киоте — икона Божьей матери — Взыскания, завещанная Тютчеву его дядей — Хлоповым. Сам Тютчев умер в Царском Селе. Этот дом — его сына.

А потом они идут по парку между сугробами, поднявшимися чуть не с них ростом, по тропинке, пробитой в снегу, вокруг замёрзшего пруда, посреди которого — остров, заросший деревьями. Деревья — кругом: молчаливые часовые прошлого — хранители тайн. Переплетены причудливыми рисунками голые ветки. Сквозь них — декабрьское солнце.

Мама с Баженом чуть приотстали.

Аркадий листает книгу. И — протягивает ей.