Она оказалась больной. Обильные выделения указывали на разгар процесса. Я расспросил Митревну; она с готовностью, ничего не скрывая, отвечала мне.

Дети оставались с ней. Это были дружеские услуги по дому. С ребенком она не опала, но когда девочка «пачкалась» или «делалась мокрой», эта отзывчивая женщина вытирала ее полотенцем или тряпочкой. А это были те полотенца или тряпочки, которыми пользовалась она сама в подобных случаях.

Кто виноват в болезни крохотного человечка, этой пухленькой девочки, едва еще только выглянувшей на свет? Конечно, не полотенце, не тряпка, не Митревна, не мать. Виноваты наше неустройство, наша темнота! Этот враг еще силен необычайно. Знала ли мать о консультациях, слышала ли она о том, что ей дадут там совет, расскажут, объяснять, как даже при тяжелых жилищных или материальных нуждах можно уберечь здоровье беспомощных крошечных существ? И знала. И слышала. Но она полагала, что ни к чему ей эти пустяки, Слава Богу, двух вырастила из пеленок, своим умом обошлась. И учреждения Охраны Детства и Материнства казались ей чем-то таким, на что только попусту тратятся время.

А между тем, беседа с врачом, консультации позволила бы ей, даже оставлявшей детей Митревне, удержать соседку от пользования полотенцами, таящими опасность заразы.

Открылась дверь и вошла невысокая поджарая женщина, лет тридцати пяти, ведя с собой за руку мальчика. Последний смотрел исподлобья и двигался нехотя. Ему было не больше одиннадцати. Тонкая шея тонула в широком вороте рубахи. Дойдя до стола, он насупился еще больше и, не поднимая глаз, уставился на чернильницу.

После нескольких моих вопросов вошедшая, выдвигая вперед мальчика, сказала плаксиво:

— Вот сами посмотрите, доктор, что с сыном сталось. Прямо, поверьте, стыдно сказать.

Мальчик смотрел все так же хмуро и с какой-то обозленностью, странной на его худеньком, с тонкими по-детски чертами, лице. Когда я сказал; «Ну, подойди ко мне, мальчик», — он сжал узкие губы и придвинулся с той же враждебностью.

Женщина сложила, сцепив ладони, руки на животе и следила в беспокойстве за моими движениями.

У мальчика оказался триппер. Мать разжала пальцы и ее руки упали, как бы в бессилии от ужаса. В тот же момент все черточки на ее остроносом, каком-то птичьем лице зашевелились, и своим несколько скрипучим голосом она проговорила;

— Ах ты, наказание какое. До чего дожили, ведь болезнь-то срамная какая. Ну и Сереженька… Послал Господь сынка нам. Опозорил мать, отца хуже ворога, так что убить его мало за такое.

Гнев ее нарастал. Мальчик втянул голову в необъятный ворот и, все такой же молчаливый и сумрачный, уперся взглядом в пол.

— Вы его не должны ругать или наказывать, — сказал я внушительно. — Никоим образом. Он больной человек теперь, ему надо долго лечиться, и вы должны влиять на него лаской и добром. Я запрещаю вам трогать его или бить. Ведь это ребенок, а вы таким обращением только, мучаете и портите его. От кого он заразился?

Женщина стихла; мой тон подействовал.

— А кто-ж его знает, — оказала она спокойней, — разве же от него узнаешь! Уж я опрашивала. Только и бубнит «не знаю». А у товарищей его спросит — стыд. Прямо обесславил мать, отца. Может, он вам окажет.

Я дал ей все наставления относительно диэты, ухода, чистоты, покоя, которые требуются сыну, и относительно необходимости регулярно приводить его в амбулаторию. Она слушала и кивала головой. Потом я попросил ев выйти.

Когда за ней закрылась дверь, я сказал мальчику, жавшемуся к столу в позе загнанного зверька:

— Ты меня не бойся, Сережа. Ты видишь, я за тебя заступаюсь. Больше тебя мать бить не станет.

Я протянул руку и погладил по торчавшим в стороны пучкам светлых волос. Он незаметно отодвинулся, как бы влипая в дерево стола, и засопел.

— А мать тебя часто бьет?

Он засопел громче, задвигал белками глаз и вдруг неожиданно сиплыми, расплющенными звуками ответил:

— Бьет. Ну да. Она сильная.

Я раскрыл широко глаза, как бы пораженный, и спросил удивленно:

— За что?

Он машинально царапал пальцем ребро стола. И ответил, поджимая сурово нижнюю губу:

— А так. За все.

Я покачал головой:

— Как это нехорошо. А отец твой где?

Он посмотрел на меня сбоку.

— На заводе, — подумав, сказал он. — В обделочной.

Тогда необычайно заинтересованный, я опросил:

— А как мать и отец живут между собой? Не ссорятся, не шумят, не ругаются?

Он перестал царапать дерево и высунул над воротом свой острый подбородок. Потом сказал с интонациями взрослого:

— Как же, не ругаются. Тятька, как выпимши, так мамке все ребра считает.

И когда он мне сообщил, что вся их квартира — одна комната, я заметил серьезно и строго:

— А ты отчего за мать не заступишься, не скажешь отцу?

Он взглянул на меня совсем в упор, вытянув окончательно голову из воротника, И с видом состраданья к моему невежеству протянул солидно:

— Да заступишься. Тятька кроет почем зря и по-матерному и кулаками, лучше тикай.

Я опять покачал головой:

— Совсем это нехорошо. А у других ребят тоже так, отцы такие?

Он зашмыгал носом:

— И у Кольки, — сказал он уверенно. — И у Ваньки, и у Митьки. Сонькин тятька тихий, так он надорванный, его же машиной садануло.

Он уже не прилипал к столу и не смотрел дико, волчонком. Лицо разгладилось, глаза светились живым и теплым выражением. Мне казалось, что я уже внушил к себе доверие и вызвал некоторое расположение этого ребенка. Вихрастые волосы торчали смешно во все стороны; я погладил его голову и сказал:

— Я скажу матери, чтобы тебя не трогали и не били. Только обещай, что будешь аккуратно лечиться и все выполнять. Хорошо?

Он слегка съежился при напоминании о лечении; чуть-чуть насупившись, он молча кивнул головой в знак согласия.

— А ты знаешь, Сергей, — продолжал я, — отчего ты заболел? От того, что ты лежал с какой-нибудь девочкой и делал с ней нехорошее. Она, значит, тоже больна. Ты должен ей обязательно сказать об этом, потому что и ей надо лечиться. Как ее зовут?

Глаза его уткнулись в пол, а с лица сошло только что сквозившее в чертах оживление. Наступал самый трудный момент моей дипломатической беседы. После полуминутного молчания Сергей шевельнул ртом.

— Танька, — сказал он деревянно. — Танька приютская.

И постепенно я услышал от него всю эту историю, обычную историю детей, лишенных надзора, уже знающих пороки и привычки улицы. Танька приютская была девочка из беспризорных, обитательница соседнего детского дома. Сережа рассказал мне, что он играл с ней, как «тятька с мамкой». Он «любился». так, как «любились» отец и мать на его глазах. Окончательно просветили его ребята повзрослее из его же двора.

Я позвал к себе женщину с птичьим лицом, мать этого мальчика, и, как мог, растолковал ей роль ее семейного уклада и всей обстановки в деле заболевания сына.

Дети — цветы жизни. Эту фразу повторяет на все лады всякий, кому не лень. А на деле эти цветы губятся. Государство и школа Стремятся воспитать и вырастить нового человека. Но ведь ребенок живет в семье. Значит, семье в деле решения, той задачи тоже отводится какое-то место. И довольно значительное, во всяком случае. Каков же вклад теперешней семьи?

О том, что нас должно сменить здоровое поколение, что этого все хотят, что вокруг этого пункта бьется вся реформа педагогики, — говорить не приходится. Никто не станет возражать против простой очевидности. Но как добиться здесь успехов? Отсюда вот и начинаются трудности.

Теперь, после Фрейда и его аналитического толкования законов психического развития, уже никто не морщить носа, когда говорят, что детство насыщено сексуальностью. Эротические стимулы бороздят внутренний мир ребенка, и перед ними непрерывно встают сексуальные загадки, которые он ищет разрешить безотлагательно.

Семья, школа, среда, — в эти три круга заключено существование малолетнего человека. Отсюда он должен получить ответы на свои напряженные поиски.