Я взял ватку, смоченную сулемой. Слипшиеся веки легко поддались, Я увидел склеру, по которой тянулись прожилки гноя.
Ребенок забился и, захлебываясь, закричал на всю комнату.
Это была бленоррея, заражение глаз трипперным ядом.
— Гражданин доктор, — сказал робко токарь, — неужели она?
Я вспомнил его уверения в начале болезни, когда он отсылал жену в деревню. Какой смысл был в его обмане? Зачем он скрыл от меня сближение, которое, как я объяснял ему долго и внятно, не могло пройти безнаказанно? У меня не было тогда и тени сомнения. Он был так искренен в своей растерянности, в своей подавленности, раскаяние было так неподдельно.
Я сухо сказал:
— Виноваты вы. Вы заразили жену, а она заразила ребенка.
Он с видом лунатика укутывал трясшееся тельце ребенка. Затем он покачал своей большой русой головой.
— Вот, убей меня Бог, — сказал он, вздыхая, — в толк не возьму, как это вышло, ни пальцем не трогал в ту пору бабы своей, — хорошо это помню. Рази же я стал бы лжу говорить? С какой же это стати. Просто темное это дело. Вот натворил!.. Эх! Что же, теперь дите пропадать должно, гражданин доктор? Ослепнет, что ли?
Он заглянул мне в глаза, как бы стараясь прочесть в них истину.
Мне стало жаль его. Я поверил его темноте и, сколько мог, успокоил его. Я заговорил с ним более мягким тоном.
Вопросы, в сущности, были излишни. В самом деле, факты подтверждали: это было. Какое же значение могли иметь слова там, где налицо неоспоримость.
Он ушел, унося с собой узел, в котором, уже неслышно билась крохотная жизнь. На лице отца так и застыло выражение недоумения.
Через несколько дней, когда прошли назначенные три недели, он явился ко, мне для контроля. И тогда все объяснилось. Когда в последний раз он вернулся от меня домой, он признался жене. И она напомнила ему, что в ту разгульную и хмельную ночь он овладел его. Он ввалился тогда, еле держась на ногах, озверев от спирта, не помня себя в темной волне, мутившей голову. Она не сопротивлялась, чтобы охранить то, что она носила во чреве.
Как видите, и здесь не было загадки. Некоторую путаницу внес лишь алкоголь. Но обычно бывает как раз наоборот: всякое зло алкоголь делает понятным.
Таких случаев, где герой — алкоголь, очень много. И все это знают.
Алкоголизм не выдумка. Это — социальная категория. Он занимает теперь объем социального бедствия. В нашей области он тоже влечет за собой крупные неприятности. Достаточно сказать, что не менее одной трети холостых мужчин заражается в пьяном виде. В жизни женатых спирт играет еще более значительную роль.
В сущности, каждый врач должен быть социологом. Профессия невольно толкает его мысль к первоначальным истокам всякого общественного зла. Я говорю, конечно, не о тех жертвах, кто пьет от избытка жизненных благ или от урчания желудка. И не о тех, кого обездолила любовь или неудача. Это — объекты скорее беллетристики или сатиры.
Вас же занимает масса, человеческая толща. Углубляясь сюда, мы прощупываем здесь костяк явлений.
Когда я занимался проблемой алкоголизма, меня очень поразил один факт. Хотя в нем нет ничего необычного. Я привык думать, что больше пьет тот, кто имеет больше денег. Оказывается, что это не так. Пьет больше тот, кто имеет меньше.
Немцы, которые любят цифры, доказали это простым подсчетом. Они установили, что в округе Траушенау, напр., где зарплата ниже, чем в округе Рейхельберг, годичное потребление алкоголя на душу в два раза больше.
Анкета среди ленинградских рабочих в свое время тоже ярко демонстрировала эту обратно-пропорциональную зависимость. Те, кто получают в месяц более 80 руб., тратят на спиртные напитки только 8 проц. своего жалованья. При 40 рублях жалованья в кабаке оставляется уже до 20 проц. Те же, кто зарабатывают всего 16 рублей, пропивают 33 проц. — «На свои мизерные средства, — поясняет исследователь, — они не смогли себе создать сколько-нибудь приемлемой жизненной обстановки, и поэтому у них сильнее всего проявлялось стремление к одурманиванию себя водкой или вином».
Это конечно, не единственная причина. Если идти по профессиональному признаку, то получится такая шкала: углекопы и грузчики поражены алкоголизмом почти на 100 процентов, землекопы — на 97 проц., хлебопеки — на 90 проц. Торговые служащие почти трезвенники. Они дают только 53 проц. любителей зеленого змия. А портные — сущие ангелы. Среди них алкоголиков только 44 проц.
Эта статистика родом из Германии. Но она полезна и для нас.
Можно привести еще одну оправку. Здесь уже впутываются вопросы жилища и комфорта. С наглядностью весьма убедительной, она устанавливает зависимость между домом и кабаком, опять-таки обратно-пропорциональную. Чем хуже дома, тем лучше в кабаке, как бы этот кабак ни назывался: пивной, рестораном, баром.
Вот бесстрастный, сухой, но очень поучительный язык цифр.
Обследование в Ленинграде показало, что среди рабочих, занимающих углы, имеется 84 проц. алкоголиков. Обладание комнатой понижает этот процент до 77. Среди рабочих, располагающих отдельной квартирой, имеется всего только 34 проц. алкоголиков.
Таким образом, выводы напрашиваются сами собой. Конечно, я отметил только наиболее крупные из причин. Но и их вполне достаточно для того, чтобы сказать: когда мы ударим по нашей бедности, по скверным условиям труда, по продолжительности рабочего дня, по личному неблагоустройству, мы достигаем огромных результатов в деле борьбы с алкоголизмом и его последствиями.
Когда ребенок заражается еще в родовых путях гонореей, то обычно поражение захватывает конъюнктиву глаза. Рождаются и сифилитики. Все это, и бленоррея и наследственный люес, является на свет как бы нераздельно с их носителями. Младенчество же, пришедшее в мир с румянцем здоровья, казалось бы, не должно знать приобретенных венерических страданий. Золотому детству полагается радость, и в памяти оно должно остаться самым трогательным и чистым впечатлением.
Но наша жизнь, наша иногда неразумная, иногда неосмысленная, Всегда трудная жизнь вносит в летопись воспоминаний свои поправки.
Пришла однажды в амбулаторию испуганная молодая женщина. Походила она на человека, который очутился вдруг в лесу или другом страшном месте и отовсюду на него глядят чудовища. И на меня она смотрела так, точно сейчас я наброшусь на нее и причиню ей невыразимую муку. Ее губы дрожали и на щеках вспыхивали пятна, Погасали и снова вспыхивали.
Прыгающими руками эта женщина торопилась выпростать из одеяльцев и простынь ребенка. Наконец, розовое тельце освободилось. Крошечные ручки стали смешно ловить ножку. А по коже живота пышно разбросалась сыпь. На оттопыренной верхней губке, поднятой пухло к носику, сидело склеротическое пятно.
— Всем мазала, и йодом, и борной, — сказала взволнованно и тревожно женщина, — а не проходит ссадина. Теперь сыпь появилась. Как бы дурного чего не вышло. Я и боюсь, доктор, не разогнала ли я болезнь по телу.
Она говорила невпопад скачущими непослушно губами, и я словно видел, как трепыхается и замирает сердце, охваченное ужасом невозможного предположения. Тогда я начал подыскивать слова, чтобы избегнут как-нибудь самого точного слова.
Когда она поняла, что у ребенка сифилис, лицо ее приняло то именно выражение, которое показало, что чудовище, которого она ждала, наконец, прыгнуло на нее. Губы ее уже не шевелились, а лицо серело и застыло. На диванчике около нее, забавляясь краем одеяльца, маленький человечек произносил что-то на Своем никому не понятном языке, должно быть, что-то очень смешное, чему он сам беспрестанно морщился в улыбке, разбегавшейся по бесчисленным ямочкам.
Потом она плакала, а я ее успокаивал.
— Мы его вылечим, и он будет здоров, ваш бутуз. У детей лечение очень легко проходит, — говорил я ей, — это самые аккуратные пациенты. Следите за собой, чтобы и вы не заразились, и никто другой. А ваш мальчуган поправится, я надеюсь, без всяких последствий.
