Савва с неделю как уехал на коронационные торжества, и, хотя официальная процедура состоялась, но балы и приемы продолжались, и неизвестно было, вернулся он уже в Нижний или нет. Можно, конечно, было прямиком направиться к нему в дом, но… Но! У мягкого и добродушного Саввы была одна особенность, которая в первое время их знакомства приносила Льву Александровичу нешуточные страдания. У Саввы всегда бывало не меньше трех крупных дел единовременно, несколько дел поменьше, огромное количество попечительских и членских обязанностей, море назначенных встреч и немеряно различных просьб и поручений. Но он никогда не занимался всем этим сразу! Особенно, когда дело было связано с другими людьми непосредственно.

Как-то раз Борцов зашел к нему, видимо, в момент обсуждения некоего проекта. Там присутствовало еще человек пять, но все они молча рассматривали бумаги и чертежи, разложенные на большом столе. Лева поздоровался и хотел выложить Савве то, с чем собственно к нему и шел. Тот холодно кивнул в ответ, как чужому. Когда Лева попытался продолжить рассказ, то впервые увидел этот холодный и страшный в своей неожиданности взгляд. Савва смотрел «сквозь» него, как если бы он вдруг сделался стеклянным и, как будто, совершенно не узнавал. Лев Александрович еще потоптался, как провинившийся писарь на ковре у начальства, и вынужден был ретироваться.

Потом он еще пару раз попадал в «унизительное положение просителя, которого пущать было не велено», как он потом Савве же и высказывал. Самое смешное, что через день, или в этот же, а то и всего часом позже, Савва являлся к нему, как ни в чем не бывало, и ничего о случившемся не помня. Лева вначале не верил, сильно обижался, пока сей «стеклянный» взгляд не поймал на ком-то из домочадцев Саввы, вошедших в кабинет в разгар их делового спора. С тех пор он понял, что степень концентрации на предмете, которым он в данный момент заинтересован, у Саввы настолько высока, что на все остальное ничего просто не остается. И тот человек, которым Савва сейчас занят, может быть уверен, что тот занимается им не просто всерьез, а всеми силами ума и души. Он все простил старшему другу, но с тех пор в подобное положение старался не попадать. Лева или ждал, когда Савва сам соизволит нанести ему визит, или пользовался небольшой хитростью. Он вычислял предположительное место пребывания друга и «причаливал» к нему где-нибудь в людном месте, чтобы потом уже весь день перемещаться вместе с ним и не опасаться более стать «инородным телом». Если они находились в одном городе, то долго друг без друга существовать не могли.

А начиналось все так. Талантливого ученика отметил для себя меценатствующий в московских кругах Мимозов еще на отчетной выставке художественного Училища, присмотрелся. К третьему курсу Академии они, несмотря на разницу в возрасте и пребывание в разных городах, вовсю уже приятельствовали. Старший во многом помогал младшему, следил за его успехами, гасил частые вспышки характера и нередко поддерживал материально. Матушка Льва к тому времени уже давно почила, а отца он навещал редко, и, казалось, основательно подзабыл со времени отъезда на учебу. Но, когда в середине зимы пришло известие о его кончине, то переживал неожиданно сильно, с похорон вернулся подавленный, и с тех пор Савва взялся опекать его еще пуще, если не по-отцовски, то, как старший брат, и вскоре отношения их стали практически родственными.

Через два месяца Лева со скандалом бросил Академию, и как Савва его не уговаривал: «Подумай! Смирись…», решения своего не изменил: «Нет, Савва! Зачем было три года развивать фантазию, учить смелости мышления, чтобы вот сейчас, когда уже есть мастерство в руках, начинать обрубать их потому, видите ли, что этак не делают, а то с тем не сочетается! Не буду я «как надо» ничего делать. Мне самому так не надо, ты понимаешь?!» Савва помог с заказами, нашел партнеров и наставников, и открыл архитектурную контору на свое имя. Лев Александрович начал собственную деятельность в свободном полете, и пять лет назад, уже безо всякой протекции, а только своими заслугами получил почетное место помощника архитектора на постоянно действующей Ярмарке и теперь проживал в Нижнем Новгороде.

А утро понедельника никак не кончалось. Занять себя было абсолютно нечем. Даже газеты выйдут только завтра. Лев Александрович поворошил разбросанные на столе бумаги, и заметил среди них давешнее приглашение. Он решил уточнить число, на которое назначен бал, потому как там Савва уж точно объявится. Витиеватого текста оказалось, к удивлению, более ожидаемого и, отыскивая заветную цифирь, Лев Александрович невольно ознакомился с тем, что «…родители, опекуны, попечители… и прочие заинтересованные персоны приглашаются на открытые испытания учениц выпускного класса… и по их итогам состоится… выпускной бал с вручением… 25 мая сего года…». Заинтересованная персона вчиталась внимательнее:

«7 мая – Чистописание, Русская словесность

8 мая – Французский язык

9 мая – Немецкий язык

10 мая – История

13 мая – География

15 мая – Арифметика

16 мая – Физика

17 мая – Естествознание

20 мая – Музыка, Пение, Гимнастика «Сокол»

21 мая – Рисование

22 мая – Закон Божий.

Все испытания начинаются ровно в полдень, за полчаса до означенного времени доступ в Институт закрывается до их окончания».

Возможность приема экзаменов на публике оказалось для Лёвы и его хандры как нельзя кстати. Часы совсем недавно отбили десять. И сегодня было двадцатое. На «Закон божий» Лев Александрович вряд ли бы польстился, а посмотреть на музицирующих барышень всегда приятно. «К тому же я могу там встретить Савву!» – сказал он отступающей уже апатии, и та поверила, закружилась вместе с пылинками в косом луче солнца, падающим сквозь кисею занавесок, и растворилась в нём без остатка.

***

Часть Большого зала на первом этаже Института была отделена внутренней колоннадой. Именно под ней было отведено место для экзаменационной комиссии и приглашенных лиц. В первых рядах замерли в ожидании пустующие пока что кресла, в центре выделялись два особо роскошных и вместительных. Леве почему-то подумалось, что одно из них может предназначаться именно его солидному другу, но выяснить это было не у кого, публика только начала собираться и пока ни одного знакомого лица среди прибывших не обозначилось. Лева пробрался поближе к окнам, в последний ряд, где были расставлены простые стулья. Он занял крайнее от прохода место прямо у стены, и, откинувшись на спинку, начал наблюдать.

Народу постепенно прибывало. Родители, которых безошибочно можно было узнать по легкому волнению, составляли не самую большую часть присутствующих. Одна семья и несколько дам привели с собой девочек лет десяти-двенадцати. Вряд ли сразу все они доводились младшими сестрами нынешним выпускницам. Еще несколько дам пришли вовсе без девочек, сами по себе, но устроились в первых рядах с выражением на лицах: «Ну, посмотрим, посмотрим…». Возможно, родители просто заранее выбирали учебное заведение для своих дочерей и таким вот образом знакомились с манерой обучения. Или присматривали домашних учительниц из числа выпускаемых. Льву Александровичу вдруг пришло в голову, что все происходящее неуловимо напоминает зал суда. Раз уж так, то чтобы сходство было полнее, он достал блокнот и стал делать карандашные зарисовки.

Вот, чуть левее от него, опираясь на трость, сидит благообразный старик, чем-то напоминающий писателя Тургенева с портрета Ильи Ефимовича Репина , так называемого «второго неудачного». Благородные черты лица, на них налет озабоченности… Прорисовывая падающую на лоб седую прядь, Лева вгляделся чуть внимательнее в свою модель: «А, может, не такой он и старик?» Вот некий военный чин озирается в поисках свободного места, а вот обменивается приветствиями с дамами «первого ряда» необыкновенной красоты и грации женщина с темными миндалевидными глазами. «А это уже Тропинин , портрет неизвестной тифлиски» – глядя на нее, продолжил Лева сравнения с полотнами именитых мастеров. Неожиданно, почти над самым его ухом, прозвучало: