Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Вена

I

— …ни в коем случае, ни в коем случае нельзя говорить, что в Америку! — прошептав все это скороговоркой, тугопузый сжал руку высокой женщине.

— Ой, да ладно уж, известно всем, куда она уезжает. К мужу. В Америку! — Женщина поскорее взяла какую-то бумагу из рук работника ОВИРа и пошла к «ней», едущей к мужу в Америку. К дочери своей, сидящей у стены в приемном зале.

Забавной показалась дочери эта сценка. Видимо, отъезжающий мужчина проявил солидарность и решил предупредить, уберечь от последствий. А русская хнойная женщина, мама ее, хной у нее волосы были только что выкрашены, яркие… ну, на то она и русская, чтобы иногда позволять себе наплевательское отношение к установленным порядкам. Так, видимо… Хотя действительно, все знали в ОВИРе, что муж дочери в Америке, только почему-то решили не пустить ее прямо к нему, а предложили выехать по израильской визе. Таковы были нравы «застоя», 75-го года…

Этот тугопузый тип оказался хоккейным судьей. Они — дочь с матерью — увидели его за день до отлета, на таможне. Да, надо было притащить свой багаж на таможенную проверку за день. С ума сойти! Хотя были отъезжающие со спальными гарнитурами, поэтому, видимо… У судьи как раз проверяли стол — отвинчивали ножки. Там было так жарко, в, этом помещении таможенном, и еще — тошно. Будто воров каких-то проверяли потенциальных. Хотя говорили, что в ножку стола можно спрятать бриллиант… Но там не было таких, с бриллиантами… Судья сам подошел. К дочери.

— Вы завтра улетаете?.. Нам тут еще часа три торчать… Это у вас все вещи?.. А муж где, в Америке?.. Мы бы в Канаду… Я вчера хотел предупредить, а то с их порядками… еще не выпустят… Ох, неужели уедем…

Его жена с волосами воронова крыла весьма презрительно поглядывала на всех, стоя в стороне, как бы и ни при чем. Они везли ковры. Их тоже осматривали, разворачивая. И был у них сын Владик. Нагловатый пацан. «Владик, уйди! Владик, не лезь!» — одергивал его отец все время.

У девушки было два туго набитых чемодана. В одном книги — синие переплеты Блока, но не полное собрание, выборочные томики. Несколько книг о русской иконе. Книга-гид по Русскому музею. Книга об искусстве резьбы по кости — северные мастера (?). Ну, что — достали, считалось, что это редкость и, значит, надо везти. Мельхиоровое ведерко и щипцы для льда, подарок тети на окончание школы. Глиняные кувшин, миска и две кружки. Расписные. Из «Лавки художника» напротив Аэрофлота. Нефритовый браслет и кольцо на руке. Потому что это, хоть и выгодно будет продать, ей нравилось, и она носила. Еще была стопка блокнотов и тетрадей с записями, стихами. Посвящения подруг, кучи фотографий. Все это, сказали, нельзя, быстро пролистав. Было неприятно, когда листали. С одной стороны, неприятно, что листают, — это же ее личное что-то, тайное. Но с другой стороны, именно быстротой пролистывания оскорбляли, потому что это же стихи, посвящения, сочинения, а тут выхватывают какие-то отдельные слова, куски, не вникая… когда они уже уходили, мать с дочерью, судья им сказал: «Принесите завтра, завтра будут другие делить досмотр перед посадкой и, может, разрешат, не заметят».

Потом наступил долгий вечер, и приходили прощаться. Только друзья. Родственники были за день до этого. Наготовили много еды и выпивки, красная икра, салат оливье, но вообще-то мало ели и все время пили и говорили всякую поверхностную ерунду. Нормально. Никто не знал, что такое уезжать навсегда. Уезжали в отпуск в Сочи. Или в экспедицию, в конце шестидесятых это было модно, ну еще, может, в самом-самом начале семидесятых. И тогда говорили «счастливо», или «до встречи», или «желаем, чтобы ты вернулся поумневшим». А тут — неизвестно, что надо было говорить, если навсегда. Кто-то потом заплакал, но скорее от водки и от песен. Она с радостью легла спать, когда все ушли. Провалившись в сон — тяжелый, без сновидений. От усталости. И вообще — надоело уже собираться, скорее бы уехать.

У нее была бабушка. Она стояла утром у двери квартиры, а они — мать ее и она сама — уже были у лифта, на пролет ниже; два чемодана рядом, их не забрали, надо было опять их везти, о глупость человеческая! Они ждали лифт. Бабушка была в халате шелковистом, с большими цветами, сам темно-синий; она приподнимала руку и помахивала ею: «До свидания, внученька! Будь здорова. Будь умницей! До свидания!» И внучка ей улыбалась и кричала на всю лестницу: «Бабуля! Не волнуйся за меня! Бабуля!» А у бабушки глазки сделались маленькие, и в них слезы блестели. А может, это просто от старости. Она вообще-то улыбалась. И вот они загремели дверьми лифта, и все… поехали вниз, последний раз прокричав бабушке «до свидания!». Мама девушки сказала, когда они несли чемоданы через площадь уже, к машине: «Что-то наша бабушка постарела…» Ну и больше ничего, надо было засовывать чемоданы в багажник и говорить шоферу, присланному знакомым девушки, куда ехать.

Они ехали по городу, и мама все время говорила: «Смотри, смотри, гуленька, на свой любимый Ленинград… Когда ты его еще увидишь… да…» И дочь старалась смотреть. Тоже думала, что да, надо смотреть, как в последний раз, запоминать, впитывать, навсегда чтобы хватило, осталось бы навек. Но, честно говоря, как-то не очень ей смотрелось. И потом они сразу поехали по Московскому проспекту, а там ничего интересного не было. Во всяком случае, прошлое ее не было связано с этими местами.

Аэропорт был еще совсем новым и считался современным, со всякими модерновыми атрибутами. Ей нравился аэропорт, и эти — три или четыре? — трубы не ассоциировались с трубами атомных электростанций. Потому что она еще никогда не видела их и сравнить не могла. А что это на самом деле было? Часть архитектурного ансамбля? Отличительный знак Ленинградского аэропорта в Пулково?

В интернациональной секции уже было столпотворение. В основном провожающие. Пожилые люди. Женщины в пальто с норковыми воротничками, некоторые уже в таких же норковых шапочках-грибках. Мужчины в дубленках. И все со страдающими лицами.

Опять смотрели два ее чемодана. Плюс толстый портфель, куда она положила блокноты, тетради. Их не проверили. Проверяли пластиковый пакет с продуктами. Испеченный мамой круглый кекс — его проткнули спицами. Долго крутили двухкилограммовую банку икры — подарок тети, которая стояла рядом с ее мамой и качала головой, приговаривая: «Куда она, ой, куда она…» — будто еще можно было как-то повлиять на племянницу. Всё, наконец, промерили, и уже нельзя было возвращаться к провожающим. Но она попросилась у «дяденьки» в форме: «Пожалуйста, мамочку обнять…» И вот она обнимала свою маму и та ее. Тетя заплакала. Как многие здесь женщины. Тихо так, не навзрыд, а скрывая слезы. И жена хоккейного судьи тоже плакала. А ведь наверняка не один вечер провели, задыхаясь от ненависти, доказывая родным, вот этим провожающим, какая ужасная жизнь здесь, сплошной ГУЛАГ, и Солженицына не дают читать и… А может, те, кто в тюрьме провели пятьдесят лет, тоже плакали, выходя?

Потом их разделили. Уезжающие стояли у лестницы, за канатиками между столбиками. А провожающие — там, за таможней. Все перекрикивались, махали руками друг другу. И девушка тоже улыбалась и махала рукой маме. А Владик, сын хоккейного судьи, кричал: «Ба! Там наш самолет, вон. Вот он, ба!» Оставлял бабушку в Ленинграде. И за стеклянной стеной действительно стоял их самолет. Наконец сказали, что пора идти на посадку, и, кучкой, уезжающие двинулись. А провожающие, тоже кучкой, побежали, побежали куда-то на открытую террасу, откуда можно было следить за посадкой.

Подошла ее очередь подниматься по трапу. И вот она всходила по лесенке и заставляла себя сосредоточиться. Ведь она идет по трапу самолета, который увезет ее из страны, где она родилась, неведомо куда, пусть и известно всем, что в Лос-Анджелес, но пока она туда доберется… На самом верху, уже перед входом в самолет, она обернулась. Это было запланировано. Это было как в кино, которое она видела неоднократно, — уезжает и в последний раз оглядывается на свой город. Этого в жизни никогда больше не повторится. Можно только однажды навсегда уехать… У нее был парень, с которым они столько раз расставались «навсегда»… Мирились потом, конечно. Она увидела провожающих — темное их пятно на каком-то выступе, балконе. И среди темного одно белое — мама ее в белом плаще, хнойные волосы и руки высоко подняты. Тоже, наверное, ее видела. «Мамочка, — прошептала она, — до свидания, мамочка!», и слезы навернулись на глаза. Но она уже вошла в самолет.

1
{"b":"567401","o":1}