Чье она мифаго?
Вопрос, который мучил меня все утро, темная птица, мечущаяся над головой. Мое? Или Кристиана? Кристиан отправился в лес, чтобы опять найти ее, Гуивеннет из Зеленого леса, которую создали дубы и ясени, терновник и кусты, вся сложная жизнь, населявшая древний Райхоуп. Но чьим мифаго является моя Гуивеннет? Неужели Кристиана? Неужели он нашел ее и гнался за ней до самой опушки, за девушкой, которая боялась и презирала его? Неужели она пряталась от Кристиана?
Или все-таки она мое мифаго! Быть может, ее породило мое сознание, и она пришла к создателю, как раньше приходила к отцу, как ребенок приходит к взрослому. Кристиан, возможно, нашел девушку своей мечты и сейчас устроился с ней в сердце леса, ведя странную, но удовлетворяющую его жизнь.
Но меня грызло сомнение, и вопрос об «идентификации» Гуивеннет не давал мне покоя.
Я присел отдохнуть на берегу говорливого ручья, далеко от дома, в том самом месте, где много лет назад Крис и я ждали, как наш кораблик вынырнет из леса. Поле было усеяно коровьим навозом, хотя сейчас на нем паслись только овцы, собравшиеся вдоль заросшего высокой травой берега ручья; они с подозрением поглядывали на меня. Сам лес казался темной стеной, вытянувшейся по направлению к Оук Лоджу. Повинуясь внезапному импульсу, я пошел вдоль ручья против течения, перебираясь через поваленные молнией стволы деревьев и пробиваясь через переплетение шиповника, терновника и высокой, по колено, крапивы. Трава и кустарники уже зеленели по-летнему и хорошо разрослись, несмотря на овец, проникавших глубоко в лес и пасшихся на полянах.
Я шел несколько минут; лиственный полог стал гуще, свет затуманился, поток расширился, идти стало труднее. Внезапно ручей поменял направление, и я обнаружил, что иду из леса. Я потерял ориентацию, а тут еще мне дорогу загородил огромный дуб; я пошел вокруг него, и земля начала опасно опускаться. Появились заросшие скользким мхом серые камни; вдоль этого каменного барьера росли молодые узловатые дубки. К тому времени, когда я сумел пробраться сквозь него, я потерял ручей, хотя и слышал его далекое журчание.
Через несколько минут я сообразил, что лес поредел и я уже вижу поля за ним. Я сделал круг. Опять.
И тут я услышал крик голубя и повернулся к молчаливой мгле. Я позвал Гуивеннет, но в ответ только издевательски захлопала крыльями птица, высоко надо мной.
Как же отец входил в лес? Как он проникал так далеко? Судя по его дневнику и карте, висевшей на стене кабинета, он мог заходить очень далеко в райхоупский лес, и только тогда защита поворачивала его. Он знал дорогу, я не сомневался, но, судя по всему, перед смертью он ограбил собственный дневник – скрывая улики или вину – и информация пропала.
Я хорошо знал отца. В Оук Лодже я находил множество свидетельств разных качеств его характера, и особенно одного: он должен был запасать, сохранять, укрывать. Я не представлял себе, что отец может что-нибудь уничтожить. Спрятать, да, но не порвать или сжечь.
Я обыскал дом, а потом зашел в поместье и спросил там. Нет, он не спрятал в поместье ничего, если не использовал – незаметно для всех – большие комнаты и длинные коридоры.
Оставалась еще одна возможность, и я написал в Оксфорд, надеясь, что письмо доберется раньше меня. На следующий день я собрал маленький чемоданчик, оделся получше и после трудной дороги на автобусе и поезде оказался в Оксфорде.
У дома, где жил коллега и задушевный друг отца, Эдвард Уинн-Джонс.
Я не надеялся застать Уинн-Джонса. Я уже не помнил как, но вроде в прошлом году – или еще во Франции – я слышал, что он умер или исчез и в доме живет его дочь. Я не знал даже, как ее зовут и согласится ли она увидеться со мной. Но я решил рискнуть. Однако она оказалась очень вежливой. Дом – трехэтажный полуособняк на окраине Оксфорда – требовал ремонта. Шел дождь, и высокая, сурово выглядевшая женщина, открывшая дверь, мгновенно пригласила меня внутрь, хотя и заставила постоять в передней, пока я сражался с промокшими пальто и ботинками. Только потом мы начали соревноваться в вежливости.
– Энни Хайден.
– Стивен Хаксли. Прошу извинить за позднее предупреждение. Надеюсь, не причинил вам никаких неудобств.
– Ни в малейшей степени.
Ей было лет тридцать пять, скромно одетая: серая юбка и серый джемпер поверх доходящей до шеи белой блузки. В доме пахло полировкой и сыростью. Все комнаты были закрыты со стороны коридора – как я понимаю, защита против вторжения через окна. Она выглядела как женщина, при виде которой на ум невольно приходит эпитет «старая дева»; не хватало только кошек, возившихся около ее ног.
На самом деле Энни Хайден жила совсем по-другому. Она была замужем, но во время войны муж ушел от нее. И когда она ввела меня в темную скромную гостиную, я увидел мужчину примерно моего возраста, читающего газету. Он встал и был представлен как Джонатан Гарланд. Мы пожали друг другу руки.
– Если вы хотите поговорить без лишних ушей, я ненадолго покину вас, – сказал он и, не ожидая ответа, исчез в глубинах дома. Энни никак не объяснила его появление, но он жил в доме, никаких сомнений. Позже я заметил в ванной его бритву, лежавшую на низкой полочке.
Возможно, все это к делу не относится, но я внимательно вглядывался в миссис Хайден и ее положение. Мрачная и неустроенная, она не шла ни на какой дружеский контакт, и я не видел ни малейшей искры сочувствия, которая позволила бы мне легко расспросить ее. Она сделала мне чай, предложила печенье и молча сидела, пока я объяснял цель своего визита.
– Я никогда не встречала вашего отца, – наконец сказала она, – хотя я и знаю о нем. Он приезжал в Оксфорд несколько раз, но как раз тогда меня не было дома. Кстати, мой отец, натуралист, тоже бывал дома не так часто. Я была очень близка с ним. Он проводил очень много времени в поездках, и я волновалась за него.
– А вы помните, когда видели его в последний раз?
Она странно посмотрела на меня, что-то среднее между жалостью и гневом.
– Я хорошо помню тот день. Суббота. 13 апреля 1942 года. Тогда я жила на верхнем этаже. Мой муж… он уже ушел. Отец яростно заспорил с Джоном – моим братом – и внезапно ушел. Вот тогда я и видела его в последний раз. А Джон поехал за границу, на войну, и его убили. Я осталась одна…
Еще несколько осторожных вопросов, и я сложил вместе куски двойной трагедии. По какой-то причине Уинн-Джонс ушел из дома, разбив сердце Энни во второй раз. Терзаемая страданиями, она несколько лет жила как отшельник, и только когда война кончилась, опять начала участвовать в общественной жизни.
Молодой человек, живший с ней, принес свежий чайник, и я заметил, что они общались неподдельно тепло. Она не перестала чувствовать, хотя рана от двойной трагедии еще кровоточила.
Я подробно объяснил ей, что эти люди – наши отцы – работали вместе и что записи моего отца неполны. Не видела ли она отрывки из дневника или, может быть, письма и документы, не принадлежащие Уинн-Джонсу?
– Я вообще ничего не искала, мистер Хаксли, – тихо сказала она. – Кабинет отца остался точно в таком же виде, как в тот день, когда он ушел из него. Вы вправе посчитать, что так поступали только во времена Диккенса, дело ваше. Однако это очень большой дом, и кабинет нам не нужен. Чистить и убирать его – лишние усилия, так что он закрыт и останется таким, пока отец не вернется и сам не приведет его в порядок.
– Могу я взглянуть на него?
– Пожалуйста. Мне он не интересен. И вы можете позаимствовать все, что найдете, если, конечно, сначала покажете мне.
Мы поднялись на второй этаж и прошли по темному коридору, где обои с цветочками отслаивались и висели рваными клочьями. Пыльные картины, тусклые репродукции Матисса и Пикассо, потертый ковер…
Кабинет находился в самом конце; комната выходила окнами на город. Через грязные шторы я увидел колокольню церкви Св. Марии. Вдоль стен стояло столько книг, что штукатурка над провисшими полками треснула. Стол был накрыт белым чехлом, как и вся остальная мебель, но на непокрытых книгах скопилась пыль толщиной в палец. Около одной из стен лежала беспорядочная груда карт, диаграмм и гравюр с растениями. Шкаф был забит под завязку стопками журналов и томами переплетенных писем. Какая противоположность тщательному порядку, царившему в кабинете отца! Я растерянно глядел на загроможденную вещами и книгами берлогу ученого, не зная, откуда начать искать.
