Одним словом, малозависимые и при капитале евреи: биндюжники, шинкари, винокуры, мельники, негоцианты…Сам чёрт им не брат. Так, может, из них кто-нибудь определил своих отпрысков в школу? Ни-ни! Боязно: херем!
А крошечный человек Арье-Лейб Шнайдер, голь перекатная, заплата на заплате — единственного сынка Исайку не побоялся зачислить, да куда! В кантонисты! В Суворовское, теперешним языком говоря, училище.. Когда ни единого ещё еврея не служило в российской армии!
У русских, всякому это известно, разные есть породы. Сравни-ка ярославский или вологодский народ со скуломордыми да раскосенькими гуранами из Забайкалья, о-го-го, какая в глаза бросится разница.
То же и у евреев. И сефарды у них есть, африканской темнокожести люди, и сабра, и ашкенази, средь которых особо часто попадаются типы еврея-лавочника, столь отвратные и непереносимые для славянского сердца. Вот он и есть по внешности вылитый ашкенази, наш Арье-Лейб Шнайдер.
Только наука такая, генетика, лишь недавно очистившись от большевистских клейм, что «генетика есть публичная девка империализма», — нас оповещает, что, вровень с наследственностью, имеется ещё и изменчивость, а на всякую доминантность у природы припасена рецессивность. По таким причинам, глядишь, от брака сефарда и ашкеназки вдруг родится чадо — ни в мать, ни в отца, а словно бы в заезжего молодца. Велик ростом ребенок, прямоспинен, горделив, голубоглаз, светлокож, дружелюбен нравом и в товариществе — скала. Тут бы прицепиться сефарду-отцу к матушке-ашкеназке: где, вертихвостка, ты пригуляла такое дитя? Но не возникает скандала в семействе, потому как известно: не как из рога изобилия, но бывает: рождают еврейские женщины той породы детей, которая вроде бы заглохла во тьме разнесчастных веков. Но нет, заподлицо не заглохла порода и то там, то тут являет себя рослыми блондинами с широкой поступью, с голубыми глазами — евреями-воинами..
Так совсем не в папашу белобрыс и витязеват Евтюшка Шнайдер, кантонист. И в Первую мировую (а уж вышло на то разрешение от Высочайшего имени: коль еврей отличился в сражениях — пёс с ним, увенчивать его зигнум лаудис, то есть орденами и неброским повышением в звании) — солдатского Георгия получил он на грудь и чуть не первое для еврея в России унтер-офицерское звание. С позорным же окончанием войны, как многие из евреев., качнулся в революцию Евсей Арьевич Шнайдер. И на кониках поскакал, и до звона в ушах настрелялся из нагана и кавкарабина. Было что ему рассказать про те годы сынишке Марку, опять плечистому и белесому. Только не очень-то был многословен Евсей Арьевич Шнайдер, и лишь запомнил Марик рассказы отца про бои под Одессой, где милейшее было дело — биться с анархическими контрреволюционными матросами в полях спелой неубранной кукурузы, потому что матросы все в чёрном, а переспелая кукуруза изжелта желтая, и выцеливать на таком фоне матросов — одни песни и полное удовольствие.
Проторенной дорожкой и по стопам отца — в Советскую армию пошёл служить Марк Евсеевич Шнайдер. При капитанском звании служит он в инженерных войсках, и. не покривив душой, скажем: это самый дорогой и секретный капитан во всех наших вооруженных силах. Потому что при необъятных военных знаниях — капитан еще при высшем доверии. А служба его идёт на полигоне, куда падают экспериментальные баллистические ракеты. И спутники-шпионы, отработавшие свой ресурс, приземляют тоже туда. И вот выйдут к растребушенному спутнику трое, двое офицеров из контрразведки, а третий — Марк Евсеевич. И кувалда при нём, первый номер кувалда, запудовая снасть на длиннейшей ручке. Один удар этой капитанской кувалды меньше миллиона рублей не стоит. Взденут на лица все трое усиленные защитные маски, и под надзором контрразведчиков начинает громить кувалдой драгоценные тубусы и системы ориентации Марк Евсеевич… Во все стороны осколки линз летят, редукторов на подшипниках из рубинов и всякая прочая наиточная механика из титана и бронзы бериллиевой. И контрразведный майор Колька Чекунин показывает длинным прутиком: Марик, гвоздани-ка ещё вот сюда, да ещё вот сюда.
— Побойся ты Бога! — мычит из-под щитка Марк Евсеевич. — И так всё расшиб до молекулярного состояния.
— А нам, — мычит из-под щитка Колька Чекунин, — надо, чтобы до атомарного всё расшиб. Махай, махай, а я тебе из личных средств за каждый качок — пятачок.
Ну, и в кашу, до полного нераспознавания врагом расшибёт всё капитан Шнайдер, да и взгрустнёт потом, выпивая водки с корешами из контрразведки: а вот бы, братцы, не уничтожать нам всю эту драгоценную технику, а разобрать на узлы, дезактивировать да во Дворцы пионеров раздать, по кружкам «Умелые руки». Ведь скольких бы умников побудили вырастить эти приборы, скольких бы ребятишек оторвали от улицы!
— Оно так, — зачавкивая водку лосиной губой, говорил Колька Чекунин, — да кто же разрешит. И ты. Марик, мысль эту от себя отчекрыжь, сопи в две дырки, помалкивай.
Вот такой он, этот еврей-воин Шнайдер. И в подразделении его об шестидесяти человеках — обнародовать, так и не поверит никто! — дедовщины нету ни сном, ни духом. А на полигоне, когда подъедет команда к страшной и исковерканной неразорвавшейся чухе с надобностью её обезвредить и вывезти — ни-ни, не подпустят младшие офицеры и старослужащие салажат к ракете. А как бы было в офицерской и солдатской среде другого подобного подразделения? Пинкарями бы вытолкали старослужащие вперед молодняк: приступайте, а у нас руки чего-то задубели с мороза
У капитана же Шнайдера — геть, сопляки, говорят молодым сержанты и старослужащие. Мы тут вокруг ракеты покрутимся, а вы мотайте за тот перелесок, да чтобы часа через два изготовили там обед по всей форме.
И уж это обед1
Только спросим: откуда же такое изобилие на солдатском столе? Известно ведь про дистрофию среди солдат, про всеобщий их недокорм. А дело простое. Ко всем своим одарённостям — ещё и великий охотник капитан Шнайдер. Отруководит он обезвреживанием ракеты, да хорошо ещё, если твердотопливная она, а не на заразе из зараз — гептиле, садится за руль вездехода ЗИЛ-131 и отбывает с пятком солдат часика на два.
Таёжный зверь — он каков? Человека боится таёжный зверь. Но нету человеков на святая святых по секретности, на полигоне. А то, что с неба в огненных охвостьях и грохотах валятся оземь многотонные страсти, — ухом не ведет зверь на это и считает за что-нибудь, должно, мирозданческое, за метеоритный дождь, звездопад… Оттого невпроворот зверя на полигоне, как на скотном дворе. И лоси тут, и медведи, и изюбр, и кабан, и косуля. Вот и брякнется в сугроб капитан Шнайдер, мотор не глушит, чтобы скрадывать зверя было ловчее, ведь моторного звука зверь не боится, да в одной гимнастерочке, закаленный, никакой мороз его не ужжёт — ящеричным манером ползет вверх, на гольцовую бровку. А за спиною у него не автомат, не карабин Симонова, не снайперка Драгунова — за спиной у него толстоствольная уродская винтовка «Лось». Только неспроста берёт лишь её для зимних охот капитан. Наморожены ветки в тайге до звона, поглядеть на стебелек тальника — так чуть толще вязальной спицы. И всегда-то на кормежке, в тальниках получается валить зверя, а армейская пуля чокнется о тальниковый прутик — и ведет пулю в сторону. А «Лось» — он пулю-картофелину извергает из ствола, в мерзлом тальнике она всё равно что просеку рубит. Щщак — и от контузящего, тяжкого удара сперва сгорбится, сбычится зверь, а вот и враскачку упал, заголил кверху все четыре ноги, и только слабеющие струи пара из ноздрей всё ниже бьют в вечернее лиловое восточносибирское небо. Здесь выскочат из утепленного кузова солдаты и, думается, выхватят они топоры и ножи и почнут членить и порцевать неподъемную лосиную тушу. А нет! Портативной лебедкой на танковом брезенте со стальными прочными коушами подхватывают солдаты тушу — и в кузов её. И молоденький солдатик при мешке, при венике, при совке — прыг на снег, и все кровавые комочки кропотливо сметёт в мешок. И как не было тут добыто зверя. А если местность позволит — так вдоль, поперек убойного места поелозит, буксанет колесами капитан, повзъерошит сугробы — и ищи-свищи, никакой тут незаконной добычи копытного животного не было. А тушу эту лосиную разделают в гарнизоне, за стальными воротами при очень резких в своих полномочиях автоматчиках. И пойдет то мясо на подкормление солдат, и офицерской столовой перепадёт, и по отдельности шматов пять — командованию гарнизона.
