На второй неделе курса химиотерапии Макс отвел отца в сторону и спросил, чем может помочь.

— Ладно. Скажу тебе честно, — ответил Энрике. — Я люблю твою маму, ты любишь свою маму, и мы оба знаем, что она помешана на оценках. Она верит, что если ты получаешь все А, значит, ты в полном порядке. Ты можешь сидеть на героине или замуровывать трупы в стене ванной. Но пока она борется за свою жизнь, ты должен получать самые высокие оценки, и тогда она поверит, что у тебя все хорошо. Хочешь помочь мне за ней ухаживать — учись так хорошо, как только можешь.

Больше Макс Б с плюсом не получал. Энрике искренне верил, что Маргарет может смотреть в лицо смерти с достоинством и спокойствием отчасти благодаря тому, что Макс поступил в Йель.

Существование Лизы было еще одной новостью, которую Энрике сообщил Маргарет, ответив на звонок от сотрудника хосписа. Тот хотел прийти пораньше, чтобы проверить состояние Маргарет и убедиться, что у них есть все необходимое. Энрике не стал произносить тех пафосных речей, которые раньше прокручивал у себя в голове. Он просто рассказал жене о подружке Макса. Какое-то время они болтали, будто все шло своим чередом. Маргарет усмехнулась, когда Энрике упомянул, что у Лизы большие голубые глаза. За этот день ему удалось второй раз заставить ее рассмеяться, добавив: «Но не такие красивые, как у тебя».

— Но она приятная? Она хорошо к нему относится?

— Да, — ответил Энрике, хотя ничего не знал о Лизе и даже не был уверен, что она девушка Макса.

Приехал медработник из хосписа. Потом Ребекка засобиралась домой и на всякий случай зашла попрощаться. Потом вернулся Грег. А потом Энрике ввел жене дозу ативана и подготовил ее ко сну. Позже Грег разбудил его, когда он задремал перед телевизором, наблюдая за очередным разгромом «Метс», и сказал:

— Пап, шел бы ты лучше спать.

Он забрался в постель, где тяжелым сном спала его жена, и осторожно, чтобы не побеспокоить, поцеловал ее в лоб. Очень скоро он проснулся, как обычно, в пять утра, чувствуя себя так, будто вовсе не спал. Приняв душ и побрившись, он съел тарелку хлопьев, а потом впустил Лили. За последнюю неделю она заходила дважды в день, по дороге на работу и с работы. Энрике вышел, чтобы купить кофе и пройтись.

Пока его не было, Маргарет занималась тем, что выбирала одежду, в которой хотела, чтобы ее похоронили. Энрике не думал, хотя мог бы и догадаться, что она захочет сама выбрать наряд для этого последнего светского раута — как она выбрала кладбище, синагогу, рабби и музыкальное сопровождение. Как всегда, Лили ей помогала. В молодости они вместе ходили по магазинам, вместе выбирали свадебные платья, Маргарет отдавала одежду своих детей дочери и сыну Лили. Перед каждым более или менее значительным событием они подолгу совещались, что надеть. Они даже обсуждали, что должны надеть их мужья. Вполне логично, что и эту последнюю работу лучшие подруги делали вместе.

Когда Энрике вернулся, Лили уже ушла. Маргарет, все еще в ночной рубашке, сидела в кресле, уставившись на большую коробку на кровати.

— В последний раз перебираю вещи, — сказала Маргарет и показала на коробку: когда-то там лежали ее любимые черные сапоги, купленные за страшные деньги в период ремиссии — она влюбилась в прекрасную кожу. Теперь сапоги стояли на полу. В коробке лежали белая шелковая блузка, длинная черная юбка, которая когда-то так удачно облегала узкие бедра и стройные ноги, и ее любимый серый в черную и желтую крапинку шерстяной жакет.

— Я хочу, чтобы меня похоронили в этом. Хорошо, Пух? — Она улыбнулась. — И в сапогах. — Энрике кивнул. Маргарет выглядела смущенной. — И еще одна вещь, надеюсь, ты не будешь возражать. Я знаю, что это деньги на ветер, что они очень дорого тебе обошлись… Ничего, если ты похоронишь меня в серьгах, которые ты мне подарил? — Она раскрыла ладонь: там лежала бархатная коробочка — в ней хранился первый его подарок, который ей понравился. — Я так их люблю. Я знаю, это безумие, но ты сделаешь так, чтобы их на меня надели?

— Ну конечно, — выпалил он, пока еще мог говорить. — Я за всем прослежу. Не беспокойся.

— Спасибо, — сказала она. — О’кей. Отлично. — И протянула ему серьги.

Подойдя к креслу, он встал на одно колено, чтобы быть на одном уровне с ней, словно делал предложение, и взял бархатную коробочку.

— Я все сделала, — заметила она, по-девичьи пожимая плечами и робко улыбаясь, будто ожидала его одобрения. — Закончила все дела.

Маргарет положила голову ему на плечо, и они долго молчали, обнявшись. Энрике хотел заговорить, но не мог. Обнимая ее, такую хрупкую, своими сильными руками, он не смог удержаться и нарушил данное себе обещание. Он позволил себе вспомнить о своей утрате и заплакал в объятиях жены.

— Прости, прости, — бормотал он.

Она погладила его по щеке, и от этого он зарыдал еще сильнее. Он прятал глаза, пока Маргарет не сказала нечто нежное и нелепое одновременно:

— Спасибо, Энрике. Спасибо, что превратил мою жизнь в один большой праздник. Если бы не ты, я прожила бы никчемную, скучную жизнь в Квинсе или еще где-нибудь. Глупую, бездарную, серую жизнь без тебя.

— Это неправда, — возразил он, потому что это было не так.

— Это правда. Ты сделал нашу жизнь такой веселой.

Он не стал с ней спорить. Он знал: она хочет, чтобы ему было легче, она простила ему то, чего он не мог простить себе, все те случаи, когда он делал ее жизнь совсем не веселой.

— Помоги мне одеться и привести себя в порядок для Макси, — попросила она.

Он помог ей вымыться, придерживая трубки, чтобы в них не попала вода, поправил парик, принес лифчик и белую футболку, помог надеть джинсы, которые с нее сваливались, и затянул их ремнем.

Младший сын провел с матерью три часа. Сидя внизу, Энрике пришел к печальному заключению, настолько печальному и неожиданному, что чуть было не ринулся наверх, чтобы сказать Маргарет, пока эта мысль не выскочила из его больной головы. Только что Маргарет с ним попрощалась. Выразив желание навечно остаться в его серьгах, она тем самым простилась с ним и дала понять, что он был ей хорошим мужем. Тогда он и должен был произнести ответные слова, а не рыдать. Ладно, ничего страшного, сказал он себе. У меня еще есть завтра. Завтра у меня будет еще целый день.

Появившийся Макс стремительно сбежал по ступенькам и ринулся к двери, на ходу бросив Энрике:

— Мне надо идти.

Энрике перехватил сына, прежде чем тот успел ускользнуть.

— Ну как?

— Что значит «ну как»?! — огрызнулся Макс, будто такой вопрос мог задать только идиот. По инерции он все еще боролся, не желая ее отпускать.

— Прости. — Энрике понял, что делает больно собственному ребенку.

— Вроде нормально, — сказал тот. — Не знаю. — Он еле удержался, чтобы не зарыдать, и выпалил: — Что я должен сказать?

Энрике попытался его обнять.

— Ну хватит, хватит. — Макс слегка оттолкнул отца, хотя его грудь ходила ходуном и из голубых глаз текли слезы. — Мне нужно идти. Я встречаюсь с Лизой. Все было хорошо, мы с мамой хорошо поговорили, но мне пора.

Энрике отпустил его. Оставалось несколько минут, чтобы спросить у Маргарет, как все прошло. Она сказала, что Макс был с ней очень ласков, он обнимал ее, прижимался к ней, не боясь ее измученного больного тела. Но он почти не говорил, страдание сделало его немым.

— Впрочем, он рассказал мне о Лизе, — сказала Маргарет. — Я очень рада, что ему захотелось со мной поделиться. Мы долго сидели обнявшись, — прошептала она с благодарностью.

Тут пришла Диана. Она была последней, кто должен был попрощаться.

Энрике удалился в гостиную, с нетерпением дожидаясь, когда их наконец оставят в покое. Он увидел, как часы показали 5.26, и подумал: «Ну слава богу. Еще четыре минуты — и она моя». Именно в этот момент его позвала Диана:

— Энрике? Подниметесь к нам? Ей плохо.

В панике, перескакивая через две ступеньки, он в панике помчался наверх. Вбежав в спальню, он не увидел Маргарет. Диана стояла, склонившись над кроватью. Она обернулась, когда он вошел.