Один за другим проходили годы. Борис Ильич постарел, полысел, обзавёлся животиком, одышкой и больной печенью. Давно ушли в прошлое шумные друзья молодости, ночные споры, самиздат. И вместо этого пришло: "Что скажет Николай Иванович? И как отзовётся главный редактор?" Привычно, сыто и скушно проходила жизнь. Начал разменивать он уже шестой десяток, когда подули новые ветры.
Вначале появились и стали входить в употребление какие-то новые странные слова: ускорение...развитие в общепринятых мировых рамках, западная модель, многопартийная демократия. Самое странное заключалось в том, что слова эти произносились не "голосами" и истеричными диссидентами, а руководителями самого крупного ранга. И никто никого не сажал, никто никому не закрывал рот. "Указания бы, указания! Только нету его - указания". Потом появились и новые люди, как будто овладевшие этим словарём. Были они молоды, лет эдак под тридцать, очень самоуверены и всезнающи, более-менее владели английским и иронически улыбались, слушая Бориса Ильича.
Борис Ильич заметался. Все привычные ориентиры, все, с таким трудом, сложившиеся отношения пошли прахом. В газете стало нечего делать. Привычно написанные статьи никто не читал, а новым оборотам и новым мыслям Борис Ильич научиться уже не мог. Давно ушла в прошлое его способность быстро усваивать всё новое.
Пришло время задуматься не только о своей специальности, но и о своей национальности. Правда о своём еврействе он не забывал никогда - среда не давала забыть. Он привык к тому, что на редакционных пьянках, Сапрыкин обязательно выдавал анекдот "про Абрамчика" и все посмеивались, искоса поглядывая на Бориса. Он и сам смеялся, уж очень метко иммитировал Сапрыкин местечковый акцент. Он привык к тому, что на редакционных летучках написание статей громящих агрессивный Израиль поручалось именно ему. Короче говоря, он относился к так называемым "придворным евреям" и носил своё еврейство как горб: мешает немного и не красит, но жить можно. И это был его молчаливый контракт с властью. Но пришли иные времена и власть закачалась и стало ей не до Бориса Ильича.
С другой стороны, оказалось, что есть в русском народе круги, которым существование Бориса Ильича и ему подобным, не безразлично. И если раньше эти круги помалкивали, то при наступившей относительной свободе слова, они заговорили достаточно громко. Лозунги "Россия для русских!" и "Евреи убирайтесь в свой Израиль!" отличались от анекдотов Сапрыкина прямотой и конкретностью.
И хотя не испытывал Борис Ильич никакой тяги к крошечному государству на Ближнем Востоке и никак себя с ним не идентифицировал, пришлось ему, в страхе перед наступающими в России событиями, начать паковать чемоданы. Уехать из страны было в это время уже не сложно. Еврейское Агенство (Сохнут) достаточно оперативно снабдило их билетами, визами и проездными документами. И уже вскоре громадный "Boing 707" за четыре часа перенес их из привычного мира в аэропорт имени Бен-Гуриона, Тель-Авив. Там, за полчаса, замученный и равнодушный чиновник быстро завершил все формальности, выдал небольшую сумму денег на первоустройство а, говорящий на непонятном языке лихой шофёр, отвёз их в город Хадеру, сгрузив жалких четыре чемодана у района мобильных, сборных домов.
Шофёр умчался и они остались одни наедине с молчанием пустыни. Никто их не встречал, пыльные пальмы покачивали мохнатыми вершинами, издалека доносилась заунывная восточная мелодия и липкий пот заливал глаза. Постояв, они поплелись к ближайшему домику и осторожно постучали. Не получив ответа и приоткрыв дверь, они увидели, что домик пуст. Ещё несколько домиков оказались незанятыми. Наконец им повезло и на стук на крыльцо вылез заспанный небритый мужчина кавказской внешности. "Вай - вай-вай! Ещё дюраков прывезли! Пажалуста на историческу родыну! Мэна завут Гоги, а тэба?" мрачно обратился он к Борису Ильичу. Бориса передёрнуло, но делать было нечего, Гоги оказался первым принявшим в них участие.
Постепенно перспективы становились яснее и мрачнее. Материальная поддержка будет продолжаться шесть месяцев. За это время иммигрант должен настолько овладеть ивритом, чтобы быть способным выполнять хотя бы простую работу. Однако возраст Бориса Ильича (60 лет) делал мало вероятным, что он сможет настолько изучить иврит, чтобы претендовать хотя бы на должность кассира в супермаркете. И это в условиях, когда тысячи более молодых и более энергичных оббивают пороги контор, магазинов и гостиниц. Но повезло. Через знакомых, полу-знакомых и совсем незнакомых удалось выяснить, что городским властям требуются подметальщики улиц. Город обеспечивает спецодеждой и инструментом. Знание языка не обязательно.
Когда Борис Ильич, бывший собкор крупной областной газеты, бывший член лекторской группы обкома и пр. и пр. одетый в синию профодежду и вооружённый метлой и совком, выходил на улицу, всё в нем играло и пело. Куда-то далеко ушло и растворилось прошлое, стали неважными амбиции и профессиональная суетня. Не спеша, помахивая метлой и наполняя мусорные ящики, Борис Ильич думал о том, как после четырёх, закончив смену, он встретится со своим другом Гоги, они зайдут к Моне в пивную и там за пивом "Маккаби" будет Гоги рассказывать ему, как хорошо он жил в Сухуми.
