Annotation
"Бирюзовое небо детства". Глава "А музыка звучит..."
Единак Евгений Николаевич
Единак Евгений Николаевич
28. А музыка звучит...
А музыка звучит, как разлуки стон.
Этот старый вальс осенний сон.
Сквозь года, даже сквозь года
Сердце обжигает грустью он...
Н. Зиновьев
А музыка звучит...
Наша семья никогда не выделялась особой музыкальностью. Среди моих родственников по обеим линиям не было никого, кто-бы добился мало-мальски заметных успехов в пении, либо в игре на на музыкальных инструментах.
Исключение, пожалуй, составлял дядя Симон, самый старший брат отца. На складанах (поправках) после свадеб он охотно пел шуточные, часто пересоленные песни. При этом он любил пританцовывать.
Дядя Симон всегда был одет в форму железнодорожника. Наверное, не от большого богатства. Но как он держался, как держалась на нем форменная фуражка с высокой тульей! В нем было что-то, недосягаемое для простых смертных, от полководца в высоких чинах. А в его подтанцовках, скупых и выразительных одновременно, не было ни одного лишнего движения.
Дядя Симон не был обладателем чистого и сильного вокала. Его невозможно было причислить к какому-либо определенному типу певческого голоса. Иногда его несильный голос чем-то напоминал голос раннего Леонида Утесова. Он был негромким, казался шершавым, чуть хрипловатым, с какими-то преходящими грудными вибрациями.
Но артистизм исполнения, выразительность и чувственность его голоса заставляли даже развеселившуюся свадебную публику молча слушать его песни до самого конца. И лишь потом, после нескольких секунд паузы, следовал взрыв аплодисментов и гомерического хохота.
Я не могу вспомнить мою маму, певшую громко. Ее несильный, но проникновенный голос звучал за бесконечным латанием дыр на моей многострадальной одежде, за мерным сбиванием масла в сработанной из липового ствола маслянке, у плиты. Тихое ее пение было удивительно правильным. Одного раза ей было достаточно прослушать, что бы безошибочно пропеть услышанную песню.
Песню "Темная ночь" я впервые услышал задолго до появления у нас радио. Позже отец привез из Могилева пластинку с этой песней. Слушая, я шевелил губами, "подпевая":
...В темную ночь.Ты любимая, знаю, не спишь.
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
Мама пела про "Весну на Заречной улице", "Майскими короткими ночами", "До свиданья мама, не горюй, не грусти", "Ой туманы мои растуманы...", "Прощай любимый город". Украинка с частью польской крови по происхождению, в совершенстве владевшая молдавским языком, мама в годы моего раннего детства пела песни на русском языке.
Отец никогда не пел во время работы. Он запевал, либо в компании навеселе, либо вечером после удачного, по его мнению, дня. Пел он увлеченно, громко, часто сильно фальшивя. Он этого не замечал, продолжал петь, несмотря на тихую мамину улыбку.
Довольно редко он пел советские песни времен войны. Исключение составляло единственное двухстрочие:
Эх, дороги, пыль да туман.
Голоса тревоги, да степной бурьян...
Зато он пел румынские песни. С сорок первого по сорок четвертый он служил пожарником в Бухаресте. Особенно часто он пел "Марш помпиерилор" (Марш пожарных).
Отец, неизвестно откуда, знал наизусть множество церковных служб и псалмов на румынском языке. Вероятно, по воскресеньям их пожарную часть водили в церковь. Подпевая попу, крестившему детей у кого-либо из родственников, отец увлекался, пел так громко, что батюшка, выходило, ему подпевал.
В такие моменты отец Николай Брагуца из Брайкова, человек глубоко эрудированный и тактичный, сдержанно и доброжелательно улыбался. Дома мама беззлобно ругалась, и, смеясь, утверждала, что вместе с попом пел пьяный дидько (дьявол). В целом же семья наша религиозностью не отличалась.
Что касается брата и его отношения к песне, то я за всю свою жизнь не видел его поющим, или хотя бы напевающим. Мне всегда казалось, что само пение Алеша считал занятием, находящимся по ту сторону здравомыслия. Он открыто считал, что актерская и певческая профессии - занятие весьма недостойное для мужчин.
На свадьбах и других сборищах, сопровождающихся застольями, он в основном молчал. С собеседниками он говорил негромко и неторопливо. Из множества песен и их исполнителей Алеша выделял и слушал только песни, которые пела Анна Герман. В этом я с ним всегда был солидарен.
Я же с раннего детства слушавший мамины песни, духовой оркестр на бульваре возле сельского клуба, патефон, а потом радио, всегда хотел петь и играть на музыкальных инструментах. Петь было проще. Не нужен был музыкальный инструмент. Я пробирался в велику хату (каса маре) и, накрутив патефон, ставил пластинку. Вместе с певцами я пел "Амурские волны", "Смуглянку-молдаванку", "За фабричной заставой" и многие другие.
Когда я пел вместе с пластинками, потом с радиоприемником, мне казалось, что я пою великолепно. Я был уверен, что смогу выступать с песнями на сцене клуба не хуже, чем Калуцкий Флорик и Виктор Грамма. Я уже видел себя стоящим на сцене, после того, как спел песню. Зал дружно аплодировал, а я стоял, широко раскинув руки, как это делала руководительница школьного хора.
На сцену меня никто не приглашал, хотя бы потому, что я еще не учился в школе. Но я был уверен в себе и не унывал. Я распевал песни в доме, особенно, когда оставался один. Во весь голос, чтобы было красиво, я орал песни в саду, на огороде, в лесополосе. Я подражал артистам, длительно выпевая заключительный аккорд.
Одновременно с пением я аккомпанировал себе на воображаемой балалайке, терзая и приводя в негодность рамки, приготовленные для оклеивания вощиной. Отцу приходилось их перетягивать заново. Видя бесплодность запрета, отец из куска неоструганной доски, нескольких гвоздиков и кусков проволоки слепил мне балалайку.
Потом, убедившись в ничем неодолимой тяге к музыкальному искусству, купил мне гармонь "Украина". Длительные упорные усилия Лозика, нашего соседа, великолепно игравшего на нескольких музыкальных инструментах, закончились полным фиаско. Финал гармони был печальным. Я разобрал ее на множество пищалок и "удачно" обменял их у сверстников возле клуба на кучу "полезных" и "нужных" вещей.
В шестидесятом я уже учился Дондюшанской школе. Заходя в школьную библиотеку, я почти постоянно видел сидящей у пианино дочку библиотекарши - Бэллу. Она старательно разучивала какие-то мелодии по нотам, стоящим перед ней на откинутом пюпитре. Я снова воспылал надеждой стать музыкантом. Тут не надо растягивать меха, знай себе, бей по клавишам. Битие по клавишам умения музицировать не прибавило. Я стал терять надежду выучиться играть.
А может быть я стал трезвее оценивать свой "талант"? А тут еще, несмотря на мое старание, старый учитель музыки, руководитель школьного хора Сильвиан Леонтьевич Флорин принародно выгнал меня с репетиции за бездарность с единственным условием: чтобы он меня больше никогда в своей жизни не видел.
Но мне нравилась музыка. Мне нравились песни. Неумение играть и петь я решил компенсировать сочинительством. Я сочинял стихи и тут же в голове "писал" для них музыку. В самом начале шестидесятых я, прочитав в одном из номеров журнала "Юность" стихотворение, решил превратить его в песню:
