Разгоряченный атмосферой приключения, Опирос был на редкость разговорчив и, в конце концов, сумел рассеять мрачное настроение Кейна. Поэт говорил о том, как надеется на встречу с музой, о желании познать неведомые чудеса страны снов, и Кейн постепенно проникся его энтузиазмом. Отворить врата сна. Кейн тоже чувствовал притягательность подобных опытов. Конечно же, это было рискованно, в высшей степени рискованно, но разве настоящие приключения бывают безопасными?

Можно ли вообще говорить о приключениях, если нет опасностей? Покой — это скука, скука — это застой, а застой — все равно что смерть… Кейн слушал поэта, поддакивал, делился собственными соображениями. Когда показались поросшие зеленью стены Старого Города, Кейн был окончательно убежден в необходимости эксперимента и задумчиво разглядывал ониксовую фигурку.

— Опять эта проклятая тень! — неожиданно заметила Сетеоль.

— Тень? — удивился Опирос.

— Опять промелькнула, — сказала она недовольно. — Видишь, как наши тени вытянулись в одну линию? — показала она рукой.

— Ну, значит, кто-то отогнал их… Но где же святилище Шенан?

— Уже близко — чуть в сторону от основной массы руин.

Старый Город излучал своеобразное призрачное очарование; древние стены, постепенно рассыпающиеся в пыль вместе с таинственными воспоминаниями, дышали меланхолическим спокойствием. Город впечатлял, особенно по сравнению со своим разваливающимся потомком — Энсельесом Дома в Старом Городе были в основном деревянными, и теперь от них остались только отвалы земли, покрытые саваном бурьяна, — позабытые лесные могилы. Попадающаяся изредка сиротливая каменная стена или обломок скульптуры указывали местоположение какой-нибудь старинной постройки. Однако вдоль трудноразличимых улиц куда чаще встречались лишь заросшие углубления — фундаменты давно обвалившихся домов. Попадались и места, где стены зданий Старого Города упорно сопротивлялись действию времени и тянулись вверх — уставшие, но не сдавшиеся. Тьма, казалось, выползала из этих разрушающихся остовов, из зияющих входов, слепых окон и смешивалась с густеющими лесными тенями.

— Здесь, — объявил Кейн и направил коня в самые густые и дремучие заросли.

Недавний дождь увлажнил лес, и продираться меж деревьев было довольно неприятно — бока коней и ноги всадников вымокли. Замшелое каменное строение уединенно стояло среди сплетающихся ветвями деревьев. Растительности на стенах почти не было. Сохранились колонны и арки в южном стиле; в святилище кое-где уцелела куполообразная кровля. Благодаря глубокой тени, царящей внутри, здесь не разрослась зелень, уничтожившая большую часть руин Старого Города. Пол был засыпан кусками отвалившейся штукатурки, обломками каменных стен и скульптур — следами прошедших веков. Когда полумрак сомкнулся над развалинами святилища, мягкие кожаные портьеры, гирляндами свешивавшиеся с высоких сводчатых потолков, зашуршали, как тысячи крыльев, под дуновениями ветра, вырывавшегося из щелей в потрескавшихся стенах.

Кейн соскочил с коня и приказал своим людям разобрать каменный завал у входа. Возбужденный поэт рванулся вперед. Сетеоль со сдержанным любопытством шла за ним. Широкая юбка, доходившая до щиколоток, хлопала по высоким сапогам для верховой езды.

Кейн зажег пару факелов и присоединился к ним. Пока его люди прокладывали путь через каменную осыпь, он рассказывал историю святилища, иногда поднимая факел, чтобы показать любопытные архитектурные детали. Опирос снова казался обеспокоенным и удивленным оттого, что Кейн так запросто и небрежно рассуждает о руинах…

Лунный свет уже разлился жидким серебром на стылых камнях, когда Кейн закончил рассказ. Половодье лунного сияния вливалось через высокие узкие окна и трещины в стенах, скапливалось в глубоком бассейне рядом с алтарем; в огромном круглом отверстии в крыше мерцало ночное небо, к которому жрицы минувших веков обращали свои монотонные напевы. В некоторых местах, где не было мусора, влажные каменные плиты еще хранили следы странных мозаик.

По знаку Кейна Левардос расставил снаружи посты. Кейн хорошо платил своим людям, и если шеф решил потратить ночь на безбожные прихоти полоумного поэта что ж, это его дело. А их дело — поджидать Эбероса, если он следует за ними с очередной шайкой наемников. Ученик алхимика мог избежать гнева Кейна, и люди Кейна не имели ничего против этого, но если что — их мечи были наготове.

Кейн обернулся к поэту.

— Все в порядке? — спросил он полуутвердительно.

Энтузиазм Опироса не уменьшился.

— Я готов, если ты готов, Кейн. Место и в самом деде замечательное! Тут такая атмосфера. Проклятье, сколько раз я пытался передать нечто подобное в стихах! Какие сны витают вокруг! Кейн, если только муза придет ко мне этой ночью… Я чувствую, что смогу… смогу обрести вдохновение, которое так долго искал! Сегодня моя душа могла бы исторгнуть не только «Вихри ночи», но и сотни других вещей!

Горькая усмешка исказила лицо Кейна.

— Ну что ж, как знаешь, — проронил он. Затем протянул руку:

— Статуэтку!

Опирос отдал ему фигурку.

— И что, никаких истлевших фолиантов? Никаких столбов дыма? Никаких магических знаков?

Это была скорее бравада, чем ирония.

— Я же говорил: вызвать музу — простое колдовство, — ответил спокойно Кейн. — Мне нужна только капля твоей крови.

Сетеоль с удивлением внимательно следила за ними. Кейн отвел поэта в озерцо лунного света. Здесь, у забытого алтаря из безупречно обработанного камня он произнес необходимые заклинания.

Опиросу казалось, что ритмичный речитатив Кейна эхом отражается от древних стен. Заклятия Кейна действовали гипнотически. Стены святилища словно отдалились, свет луны и тень сплелись в единый вихрь бесформенных образов.

Опирос лег рядом со статуэткой из оникса на холодный камень. Физические ощущения отделились от сознания, Рядом с ним уже не было фигурки, вырезанной из оникса. Статуэтка расплылась, начала неожиданно расти в размерах — или это он уменьшался? Поэт чувствовал, как все движется, как кружится голова… Теперь рядом с ним лежала сама тьма — не черная фигура, а средоточие черноты. Тень музы Тьмы.

Она шевельнулась. Клинур лениво повернулась к поэту, увидела его, и ее повернутое в профиль лицо расплылось в улыбке. О, жестокое равнодушие ее улыбки!.. Муза поманила рукой. Опирос придвинулся к ней, его руки сомкнулись вокруг эбеново-черной фигуры. И его руки стали порождением тьмы — все его тело стало теперь тьмой. Их тела сплелись в любовном объятии. Приблизился миг экстаза, головокружительный и невыносимый. Затем тьма исчезла. Тело Опироса вновь стало материальным. Он обнимал девушку несказанной красоты, с нежной кожей, с улыбкой на полуоткрытых губах, с глазами, полными бездонной мудрости.

И вдруг она вырвалась из его объятий, держа его за руки, заставила поэта подняться и повела его за собой.

Только тогда Опирос разглядел маску холодной жестокости на ее лице…

…Сетеоль тяжело дышала. Мерцающая туманность, которая на мгновение затмила лунный свет у алтаря, внезапно рассеялась, как призрачное видение. Там, где раньше лежали Опирос и темная статуэтка, сейчас был лишь голый камень.

— Ты где? — позвала она. — Где он? — Сетеоль повернулась к Кейну.

— За гранью сна, — буркнул Кейн. На его лице тоже было написано легкое удивление.

— А когда он вернется? — упорствовала Сетеоль. — Боже, когда он вернется?..

— Это и есть тот риск, о котором мы говорили. Опирос вернется, когда сон, в который ввергла его Клинур, закончится. Когда — не знаю. Зависит от того, как долго будут блуждать они по ее царству, прежде чем Опироса унесет поток одного-единственного сна, и от того, как долго будет длиться этот сон. Вот только как соотносится время во сне и то время, которое мы знаем? Там течение времени согласуется с ритмом сна, а не с законами природы. Час может промелькнуть как секунда; и наоборот. Да и вообще — раз уж мы об этом заговорили — как заканчивается сон? Существует ли конечный момент отдельного сна — или же сны сливаются друг с другом, следуют чередой, пока спящий не проснется и не разорвет цепь картин?