Вопрос о типе безударного вокализма является одним из важнейших в характеристике живого языка Москвы средневекового периода. Со времени появления в московском говоре аканья становится возможным говорить применительно к данной территориальной разновидности языка о таком комплексе диалектных черт, который принято определять термином «средневеликорусский».

Однако, говоря об отражении аканья в московских памятниках, следует разграничивать два существенных момента. Необходимо отделять вопрос о появлении аканья как черты, характеризующей тип живого языка, имевшего широкое или даже преобладающее распространение в Москве, от вопроса об отдельных носителях акающего произношения среди москвичей. Население Москвы было неоднородным в этническом отношении, благодаря чему аканье могло проникнуть в отдельные московские памятники в то время, когда для Москвы в целом такое произношение еще не было свойственно.

Вероятно, именно этим, т. е. распространением на весь московский говор тех особенностей произношения, которые наблюдались в речи лишь отдельных жителей Москвы, объясняется тот факт, что московский говор признается акающим уже в XIV в. Такая точка зрения отражена в работах А. И. Соболевского[1] и Н. Н. Дурново[2].

Возможность истолкования орфографии московских памятников письменности XIV в. как свидетельства московского аканья допускают также Т. Лер-Сплавинский[3], С. И. Котков[4], Ф. П. Филин[5]. Древней и даже исконной чертой считает московское аканье П. Я. Черных. Он пишет: «Население Москвы, возможно с самого основания города, не отличалось чистотою в отношении языка, хотя и было вятичским и, следовательно, «акающим» по своей основе»[6]. Такое убеждение, по собственному признанию исследователя, опирается на учение А. А. Шахматова об образовании русского (великорусского) языка. Как известно, образование великорусской народности Шахматов связывал с объединением севернорусов и восточнорусов в одно этническое ядро. В языковом отношении это объединение имело своим следствием образование в области средней России «смешанных говоров, соединивших в себе типичные особенности севернорусского и восточнорусского наречия»[7].

Начало объединительных процессов (этнических и языковых) Шахматов склонен был относить к ранней эпохе: «…восточнорусы уже в конце X века… оказались в бассейне Оки в соприкосновении с севернорусами; XI век, время Ярослава, положил начало слиянию обоих племен северовосточной Руси и образованию великорусской народности»[8]. Ученый подчеркивал тесную связь, существующую между образованием великорусского языка и «типичного для Москвы языка»[9], поэтому приведенное указание на время объединения восточнорусов и севернорусов можно отнести и к тем процессам, которые привели к формированию московского говора в его средневеликорусском облике[10].

Следует отметить, правда, что в одной из последних своих работ Шахматов считает необходимым отнести результаты взаимодействия двух наречий в пределах Москвы к значительно более позднему, чем это он делал раньше, времени. «Ни в XIV, ни в XV в., — пишет он, — Москва не могла еще выработать своего языка, своего койне; в Москве одни говорили по-севернорусски, другие по-восточнорусски, одни окали, другие акали»[11].

Исследования, выполненные на материале древнейших московских памятников, не подтверждают предположения об аканье в московском говоре XIV в.[12]. Неясным до сих пор остается вопрос и о московском аканье в XV и XVI вв. По мнению Р. И. Аванесова, в XIV—XV вв. в Москве преобладал северновеликорусский говор. Определенно о московском аканье можно говорить только по отношению к XVII в., когда оформляется московское просторечие[13]. Это мнение отражено и в одной из последних работ В. Н. Сидорова, который относит процесс смены в Москве оканья на аканье к рубежу XVI—XVII вв.[14].

Таким образом, вопрос об истории московского аканья продолжает оставаться актуальным и в настоящее время. Состояние его разработки во многом упирается в недостаток фактического материала. Аргументы «за» и «против» сводятся в сущности к тому, можно ли рассматривать как свидетельства аканья в московском говоре запись с а и о топонимов брошевая — брашевая, шаготью — шагатью, отмеченных А. И. Соболевским еще в конце прошлого века. К ним обычно добавляют еще написания с а глагольных основ типа укаряти утапаху, прикаснулся и некоторые другие единичные случаи смешения а и о в памятниках московского происхождения. Сколько бы мы ни обращались к этим уже примелькавшимся написаниям, как бы мы их ни трактовали, они не могут внести ничего существенно нового в решение вопроса о московском аканье.

Между тем необследованными остаются многие московские рукописи XV—XVI вв., среди которых большое место занимают памятники делового письма. Эти последние в меньшей степени, чем любые другие, скованы нормами традиционной орфографии и поэтому наиболее пригодны для реконструкции живого произношения.

Надежды на прогресс в решении вопроса о московском аканье следует, очевидно, связывать с введением в научный оборот нового материала из московских письменных текстов.

Настоящая статья представляет собой результат наблюдений над обозначением безударных гласных в текстах московского происхождения. В качестве источников использованы рукописи московских грамот первой половины XVI в., хранящиеся в ЦГАДА в Москве и принадлежащие к двум фондам: 1) фонду Древлехранилища Министерства иностранных дел и 2) фонду Коллегии экономии.

Отбор памятников для исследования производился с учетом того, чтобы по возможности были представлены документы разного содержания: духовные, договорные, отводные, жалованные, разъезжие (межевые), купчие, правые и др. Обращение к документам разного тематического наполнения продиктовано стремлением преодолеть лексическую ограниченность, присущую памятникам делового письма.

Как показало изучение орфографии московских памятников делового письма, в положении после твердых парных согласных и к, г, х в них наблюдается смешение букв а и о. Употребление а на месте о и наоборот распространяется как на первый предударный, так и на другие безударные слоги.

В этом положении употребление буквы а вместо о обнаружено в следующих случаях: балотца (12 Пр.)[15], к паля:нѣ (12 Пр.), водаточью (12 Пр.), от водаточи (12 Пр.), делавую (12 Пр.), достаканы (33).

Эти примеры можно дополнить некоторыми другими, в которых замена о буквой а наблюдается в именах собственных. К ним относятся: оленины… жены таваркова (17) (ср. в этой же грамоте: оленины товарковы), яраславль (35), сын домажиров (12 Пр.), вал(ь)шутино (17)[16], карасино (17) (ср. в этой же грамоте: корасенку), ламаново (17), зыкапашыно (возможно, от копать)[17].