© Константин Готье, 2017

ISBN 978-5-4483-7146-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

J’aime ce qu’on m’interdit

Les plaisirs impolis

J’aime quand elle me sourit

J’aime l’infirmière maman1

Я легонько щелкнул по носу бедного кролика с вечно прищемленной дверями вагона лапкой и решил выйти на Бланш. Когда-нибудь надо будет оторвать эту картинку и прицепить на холодильник. И подписать: «Interdit après 18 heures»2.

На остановку дальше мне было бы удобней: в самый раз перекусить у китайцев в «Монорум», но почему-то вдруг захотелось пройти мимо «Двух мельниц» и посмотреть, не завелась ли там случайно мадмуазель Пулен? Как знать? Ведь существует мнение, что если сильно вознамериться, то можно реализовать всё, что угодно. А если собрать всех фанатов «Амели» и направить всю их энергию в одно русло? Ведь может и получится? Однако если принять аксиому о том, что ткань реальности воплощается с наименьшими энергетическими затратами, то наверно проще было бы изловить Одри Тоту и заставить её денек поработать официанткой или на худой конец позасовывать руки в мешок с фасолью. Хотя, если разобраться… Сейчас весна и сезонная паранойя, а там всего-то и делов, что полцентнера розового умиления и ни капли секса. Намного приятней было бы увидеть за стойкой Малену3.

Я удостоверился, что сегодня 24 марта, купил «Либерасьон» для Стефани и стал карабкаться по рю Лепик наверх. Несмотря на ранний час кафе «Две Мельницы», как клещ на собаке, уже раздулось от туристов. Амели не наблюдалось, только официант, внешне напоминающий Доминика Пиньона, ревнивца с диктофоном, как ужаленный, носился между столиками и отмахивался от жаждущих кофе посетителей извечной мантрой: «J’arrive!»4. Мы со Стефани должны встретиться часа через три, что ж, надеюсь за это время хоть один столик освободится. А пока я предпринял очередную вылазку на кладбище Монмартр.

После окончания колледжа я стал свободным художником. В прямом смысле этого слова. Да, это мой выбор, и выбор, по правде сказать, не самый сладкий. Жизнь предстоит энергичная, не заскучаешь. Дикая конкуренция; везде, даже если ты уличный художник, нужны связи, а про диплом со специальностью можно забыть: пока у власти обожравшийся афродизиаков пингвин, вряд ли кто-то озаботится ростом безработицы. Надо выкарабкиваться самому.

С собой у меня только несколько карандашей и большой Moleskine в потертой кожаной сумке – досталась от родственников по тёткиной линии, сейчас таких уже не делают.

Точно и не знаю: моя это фишка, или нет – рисовать на кладбище. Монументы и памятники, простые могилы, семейные склепы и даже ограды; если в поле зрения попадётся кот (а их на северном кладбище пруд пруди), ещё и лучше, оживляет и придает пикантности. Даже если это придумал не я, что с того? Новое – это хорошо забытое старое. Во всяком случае я сам создаю свой стиль. В нём нет места тоске, безысходности, тщетности бытия или бесполезности человеческой жизни, но есть ощущение недосказанности и незаконченности, а значит – движения вперёд. Что это значит? Думайте сами. Я же пытаюсь и со временем надеюсь на выставку в Бобуре5, в Страсбурге, ну, а потом, всемирное признание и Гугенхайм, конечно, чего мелочиться? Это лучше, чем осквернять Базилику Сакре-Кёр портретами разжиревших американских туристов на её фоне. Ну а пока приходится подрабатывать. Урывками, не чураясь никакого дела; что ж, я – гражданин Монмартра, и таких, как я, тут было предостаточно во все времена.

К тому же Стефани, моя подруга – дочь богатых родителей, и мне для поддержания хотя бы иллюзии неуязвленной гордости надо соответствовать. В наше время с этим, правда, полегче, нежели в девятнадцатом веке: благодаря глобализации, хипстеризации и взаимным половым интересам мы пока ещё вместе.

Сделав большой круг через Аббатис и Коленкур, я наконец оказался на месте. Это был мой третий подход к Александру Дюма-сыну. Первые два раза оказались неудачными: сначала я не выдержал перспективу, потом было слишком пасмурно. Для того, чтобы рисовать здесь с натуры и передать то, что мне хочется, всегда нужно побольше света. Сегодня солнце уже забралось под мраморный балдахин и наполовину осветило лежащего, будто окаменевшего во сне Дюма. Большего и не надо.

Сцепленные руки, свободно раскинутые ноги и полное ощущение того, что если смотреть достаточно долго, то можно заметить, как он ворочается. Кто знает? Может быть по ночам он поднимается с каменного ложа и тяжелыми шагами идет на пятнадцатый участок, навестить свою возлюбленную Альфонсину дю Плесси?

Я сосредоточился, набросал основу и принялся выписывать детали. Дюма получался каким-то серым, беспокойным и угловатым, как гусеница, попавшая под колесо велосипеда. Наверно у моего таланта сегодня был тайм-аут, если, конечно, он, этот талант, вообще существовал.

Наконец мне хватило ума скомкать неудачный набросок и со злостью запустить им в наглого серого кота с разорванным ухом, который показался из-за соседней могилы и со скучающим видом наблюдал за моими муками творчества. Кот увернулся, потом нехотя и нарочито медленно, будто подчеркивая, что делает это только для того, чтобы не нарушать заведенный порядок вещей, спрятался за гранитную плиту. А вот рисунок надо будет потом подобрать: я не особенно суеверен, но точно знаю, что ничего из своих вещей на кладбище оставлять не стоит. Даже, когда я чиню карандаш, очистки собираю в салфетку и уношу с собой. Такой вот педант.

Я достал новый лист, но не успел сделать пары штрихов, как наглый котяра появился снова. Ладно. Подберу сейчас, заодно отгоню этого обормота. Я обошёл соседний обелиск, подобрал скомканный лист и обомлел. Метрах в тридцати от этого места, но чуть ниже, возле большого семейного склепа в глубокой задумчивости вполоборота ко мне сидел человек. Из своей импровизированной мастерской я его видеть не мог, сейчас же я забыл и про кота, и про комок бумаги, и про цель моего визита. У меня немного кумиров из мира живописи, но за встречу с некоторыми из них, клянусь, я отдал бы целое состояние! Повстречать ван Гога, Синьяка или Эмиля Фриана было проблематично по причине их давнишнего развоплощения, но вот увидеть здесь и сейчас самого Парсельера – гения современного импрессионизма, казалось чудом. Это было бы тоже самое, как если ревностный католик нос к носу столкнулся с папой римским, или моя Стефани с не дающей ей спокойно дышать Милен Фармер.

И вот теперь великий и таинственный Парсельер, самый позитивный и жизнеутверждающий художник нулевых и десятых, рисующий, как о нем справедливо говорили, «солнечными зайчиками», сидел от меня на расстоянии окрика и рассеянно крутил в руках газету. Его жизнь и творческий путь не были тайной за семью печатями, но вот так просто я бы ни за что не сказал ни откуда он появился, ни где происходило его творческое становление. Я открыл его для себя лишь тогда, когда он приблизился к пику своей славы; а из интервью, которое видел в нете, вынес только то, что когда-то он рисовал комиксы и выиграл в Париже конкурс уличной живописи. Я несколько раз посещал его выставки, но лично никогда не видел, только фотографии и интервью.

Однако там возле потемневшего от времени склепа, у входа в который тенью утреннего тумана были придавлены три темно-бордовые розы, был именно он, мой кумир, тот, на кого я мечтал бы походить, и тот, с манерой письма которого у меня не было, и даже во сне не намечалось, ничего общего.