Подхватив чемоданы, он направился к двери, бросив через плечо хозяевам:

— Уроды, я не желаю вас знать! Я изгоняю вас из своей памяти.

Обрывки туч еще сновали под звездами, но небо очистилось. На противоположной стороне улицы на выбеленные луной фасады падали тени от крыш. Боковые улицы изредка прочерчивали ночь светлыми поперечинами. Мартен шагал легко. Баран покорил его. Мартен простил ему все, как прощают мальчишке-проказнику; он забыл погреб, предательство, сигареты, загадку его личности и золотые зубы. Впрочем, теперь Гранжиль уже не казался ему таким загадочным: он словно распахнул вдруг всю свою душу.

— И все ж таки они тебе ничего не сделали, — сказал Мартен, пройдя несколько шагов. — Говоришь, они не красавцы. Согласен. Но куда им теперь деваться? Да и потом, какое это имеет значение? О красоте я могу с тобой поспорить. Красота далеко не всегда говорит о том, что внутри. Тот, кто собирается судить по вывеске…

— Не напрягай извилины, — сухо оборвал его Гранжиль.

Однако Мартен не обиделся. Он снова простил проказнику, но приподнятое настроение куда-то исчезло. Вдобавок он вспомнил о деле, и яркий свет луны вселил в него тревогу. Однако Мартен не решался попросить Барана, чтобы тот потушил сигарету, которая могла выдать их полицейскому.

— Скажи-ка, давно ты вставил себе золотые зубы?

— Года два назад.

— Выходит, уже при немцах? Интересно, во сколько тебе это обошлось?

Гранжиль не ответил. У него было плохое настроение. В этом хитросплетении улочек квартала Архивов, куда они углубились с Мартеном, ему никак не удавалось сориентироваться, и он не представлял, как отсюда выбраться. Мартен упивался сознанием своей в некотором роде власти над напарником и считал, что пока может не опасаться капризов его настроения. Сам он шел по лабиринту Маре, этого старинного района, уверенно, как среди бела дня. Уже больше пяти лет живя на улице Сентонжа, он знал в округе каждый камень. Мартену хотелось рассказать своему спутнику о здешних уютных уголках, показать ему кафе, в которых любил сиживать, но он догадывался, что подробности его жизни вряд ли того заинтересуют. Золотые зубы Гранжиля, его тонкое белье, случайно увиденное Мартеном в кафе, и речи, с которыми он обрушился на хозяев заведения, выделяли его в ту категорию человечества, о которой Мартен имел лишь самое смутное представление, не умея определить ее. Утверждение Гранжиля, будто он маляр, было всего лишь попыткой скрыть свое настоящее лицо. Этот парень наверняка не занимался никаким постоянным ремеслом и вместе с тем не был ни сутенером, ни профессиональным шантажистом. Его ловкий финт в погребе явно был случайным. С другой стороны, человек, перебивающийся случайным заработком, не вставляет себе золотых зубов и не щеголяет в шелковом белье.

Они шагали молча. Мартен страдал от одиночества и корил себя за озлобление и гнев. Воспоминания о Мариетте, навеянные близостью родных пенатов, вскоре завладели им целиком. Мысленно он снова принялся рассказывать самому себе то, что поведал Гранжилю, когда тот заходил к нему на улицу Сентонжа перед визитом к Жамблье: «…У меня к тебе есть чувство, говорит она, ты для меня не абы кто, но у меня своя жизнь, и главное — это быть независимой когда хочу, где хочу, и чтоб никакой тип в брюках не требовал у меня отчета. Послушай, Мариетта, отвечаю я ей, я не могу привязать тебя к ножке кровати. Имей в виду, многие на моем месте уже давно наградили бы тебя парочкой оплеух. Однако это не в моем характере. Женщина — она всего только женщина, но ее желания я уважаю. Только предупреждаю тебя, пораскинь мозгами. Жизнь, какую я тебе обеспечиваю, — это как-никак хороший бифштекс, аперитив и кино. Что до чувства и остального-прочего, то такого тебе тоже поискать. Что это ты себе воображаешь? — это она мне. Уж чего-чего, а вашего брата хватает, стоит только нагнуться и подобрать… Она сидела вон там, на краю стола, склонив голову, и глядела исподлобья с этаким, знаешь, видом. Ну, тут я, конечно, не стерпел и врезал ей пару раз по мордасам. А она мне в ответ: „Скотина, я все расскажу любовнику…“».

К концу рассказа перед ним в очередной раз встал вопрос, вернется ли она.

— Как ты думаешь, она вернется? — повторил он вслух.

— Кто?

— Мариетта, я ведь тебе рассказывал.

— Да плевать мне на это.

— Я, кажется, говорю с тобой вежливо.

— Сколько ей лет, твоей милашке?

— Пятьдесят пять, — простодушно ответил Мартен.

— Тогда вернется.

— Да ей больше сорока пяти и не дашь. А сложена — ты бы видел! Плечи! Сисек — сколько душа просит. И задница как у трех баб разом. В общем, то, что я называю женщиной.

— Действительно, жаль будет, если не вернется. С другой стороны, она уже не первой молодости. На твоем месте я бы, пожалуй, воспользовался этим, чтобы обрубить концы. У твоей толстухи Мариетты уже не за горами ревматизм и все такое прочее. Да и нрава она не особо покладистого, как я погляжу.

— Я люблю ее. Так что об этом речи нет.

— Тогда будь спокоен, старина. Ты еще увидишь ее, свою куколку. Даже самым фигуристым бабам, в самом соку, не всегда удается подцепить парня, готового их содержать. А твоей пятьдесят пять. Да она вернется без всякого зова.

— Заметь, — сказал Мартен, которого явно не устраивала перспектива такого корыстного возвращения, — заметь, что Мариетту, когда мы сошлись, деньги не интересовали. На хлеб я зарабатываю, это само собой, но для женщины, которая мечтает о роскоши, такая жизнь все-таки не сахар. Не хочу хвастать, но эта женщина любила меня взаправду. И, я уверен, все еще любит.

— Ну что ж, тем лучше. У тебя есть все, что нужно. Чего тогда скулишь?

Мартен почувствовал в тоне Гранжиля раздражение и вновь погрузился в горестные размышления. В какой-то момент ему почудились впереди приближающиеся шаги, но, прислушавшись, он ничего не уловил. Гранжиль наконец выбросил сигарету. Они подходили к перекрестку, и густая тень, в которой они шли бок о бок, обрывалась у залитой лунным светом полосы шириной в несколько шагов. Когда они ступили на противоположный тротуар, из тени, шагах в трех, послышался повелительный мужской голос:

— Стойте! Что у вас в чемоданах?

— Прежде чем разговаривать в таком тоне, — заметил Мартен, — надо бы показаться людям.

Он сразу же различил на фоне светлых ставней лавчонки силуэт полицейского, но, притворяясь, будто никого не видит, мог позволить себе пренебречь окликом и выигрывал тем самым несколько секунд, которых хватило на то, чтобы выйти из освещенного пространства, где компаньоны находились в чересчур невыгодном положении по отношению к полицейскому.

— Полиция, — объявил тот. — Вы видели форму. Не валяйте дурака.

— Раз вы так говорите, я вам верю. Во всяком случае, я очень рад, что встретил вас. Я как раз искал человека, который мог бы показать мне, как пройти на улицу Севинье.

— Она у вас за спиной.

— Не может быть! Ты слышишь? Улица Севинье у нас за спиной. А все из-за тебя…

Чтобы поддержать игру, Гранжилю следовало бы пуститься в возражения и завязать с Мартеном дискуссию, в которой полицейскому волей-неволей пришлось бы выступить в важной и почетной роли третейского судьи, что создало бы атмосферу непринужденности. Но Гранжиль, ничего не поняв, стоял как истукан.

— Вам сейчас покажут дорогу, — сказал полицейский. — Следуйте за мной в участок.

Это был угрюмый и въедливый южанин. Похоже, ревностным исполнением своих обязанностей он пытался отыграться за свою неудавшуюся жизнь. Мартен почувствовал, что партия будет трудной.

— Послушайте, господин полицейский. Я не собираюсь заговаривать вам зубы. Дело вот в чем. Утром я решил съездить взглянуть на свое владение в Верьере. По правде говоря, в это время делать там особенно нечего, но меня толкала в шею жена. Мне не хотелось ей перечить, особенно если учесть, что в конце следующего месяца ей рожать. А вы знаете, что такое женщина в положении. Вы, наверное, женаты, господин полицейский…