— Что же вы ответили?
— Что я ответил? Я уже не помню, что я ответил... Мерзавцы!
Он так стукнул кулаком по столу, что запрыгали под скатертью секретные документы.
— Мерзавцы! Мы жизнь сыновей отдаем своих, а это хамье думает, что земли пожалеем. Да будет она проклята, эта земля, на что она мне, если России не будет? Сволочь подлая! Хоть рубашку снимите, но Россию спасите! Вот что я им сказал!
Его голос начал переходить пределы...
— Успокойтесь, Михаил Владимирович...
Успокоила его открывшаяся дверь и появившийся
невзрачный человек, оказавшийся адвокатом Ивановым.
— Заходите,— сказал Родзянко,— присаживайтесь.
— Все улицы полны народу, пришлось идти пешком.
— Привезли?
— Да, документ здесь. Вот он, пожалуйста.
— Можете говорить, здесь все свои.
— Александра Федоровна отказалась. Подписали Павел Александрович, Михаил Александрович и Кирилл Владимирович. Последний присовокупил: «Совершенно согласен, это необходимо».
— А Михаил? Кочевряжился?
— Ни секунды. Сказал, что иного выхода нет, но беспокоился — не поздно ли?
— Боюсь, что поздно,— помолчав, говорит Родзянко и протягивает нам документ для ознакомления.
— Я такого же мнения,— кивает адвокат,— когда я шел по городу, я понял, что массу этот документ уже не удовлетворит, ей нужна великая жертва.
— Может быть, может быть,— угрюмо проворчал Родзянко и повернулся к Милюкову: — Павел Николаевич, распишитесь в принятии документа.
Милюков расписался на копии, Иванов ушел. Когда дверь за ним закрылась, я поднялся и сказал:
— Господа! Все эти дни меня мучила одна мысль: как спасти монархию? Сегодня я пришел к выводу, что спасти монархию можно, если мы... пожертвуем монархом.
Стало очень тихо, так тихо, что было даже слышно, как тикают часы у Родзянко.
— Я все время веду переговоры со ставкой,— сказал Родзянко.— Я сообщил им, что необходимо принять какие-нибудь экстренные спешные меры. Вчера казалось, что достаточно будет ответственного министра и манифеста о конституции, но с каждым часом промедления становится все хуже, требования толпы растут. Опасность угрожает самой монархии... И мне тоже показалось, что все сроки прошли и что, может быть, только отречение государя императора в пользу наследника может спасти династию... Генерал Алексеев примкнул к этому мнению.
— Так что же вы медлите? — закричал я.— Вам надо немедленно выехать навстречу государю.
— Железнодорожники не дают поезда без санкции Совета,— сообщил Шидловский.
— Дожили...— заметил Милюков.
— Ничего, обратимся к Совету,— быстро говорил я,— главное — не терять время. Я сейчас кого-нибудь командирую в Совет...— И направился к дверям.
— Сделали меня революционером,— тяжело вздохнув, произнес Родзянко.
СУХАНОВ. Заседание Совета уже началось. Вначале картина напоминала вчерашнюю: депутаты сидели на стульях и скамьях, за столом и по стенам; между сидящими, в проходах и в конце залы, стояли люди всякого звания, внося беспорядок и дезорганизуя собрание. Затем толпа стоящих настолько погустела, что пробраться через нее было трудно, и стоящие настолько заполнили все промежутки, что владельцы стульев также бросили их, и весь зал, кроме первых рядов, стоял беспорядочной толпой, вытягивая шеи... Через несколько часов стулья уже совсем исчезли из залы, чтобы не занимали места, и люди стояли, обливаясь потом, вплотную друг к другу; «президиум» же стоял на столе, причем на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием. На другой день исчезли и столы, кроме председательского, и заседание окончательно приобрело вид митинга в манеже...
На председательском месте на столе Н. Д. Соколов, геройски не сходивший с него до самого вечера и энергично управляющий бушующим под его ногами морем шинелей, совершенно подавивших черные рабочие фигуры. На ораторской трибуне, то есть на столе, сменяли друг друга солдаты. Молоденький солдат, подняв над головой винтовку и потряхивая ею, захлебываясь и задыхаясь, громко выкрикивал слова радостной вести:
— Товарищи и братья, я принес вам братский привет от всех нижних чинов в полном составе лейб-гвардии Семеновского полка...— В собрание, оторванное от деловой насущной работы, вновь хлынула струя энтузиазма и романтики.— Мы все до единого постановили присоединиться к народу против проклятого самодержавия, и мы клянемся все служить народному делу до последней капли крови!
Речь семеновца сопровождалась бурей рукоплесканий.
Это общее восторженное настроение сломал доктор Вечеслов, старый меньшевик, искусный врач, говоривший о политике даже во время выстукивания, выслушивания и впрыскивания дифтерийной сыворотки. Взобравшись на стол, страшно нервничая и задыхаясь, он быстро заговорил:
— В городе неспокойно! Есть случаи разгрома магазинов и квартир. Вчера из тюрем вместе с политическими вышли уголовники. Это они и черная сотня грабят и поджигают. Им помогают переодетые жандармы, чтобы спровоцировать свалку и анархию. Где же милиция? Что делает Совет? На Петроград движутся полки с фронта... Мы будем раздавлены.
Внезапно из дверей раздался возбужденный крик какого-то студента с винтовкой в руках:
— Товарищи! Николаевский вокзал... занят... Прислали для подавления революции... 177-й пехотный полк... Заняли Николаевский вокзал... Сейчас на Знаменской площади с ними сражение... Мне только что сказали... У них броневики, пулеметы... Расстреливают...
В зале стало тихо. Я увидел, как большевики потянулись к выходу. Вдруг, точно в подтверждение услышанного, за окном четко и злобно застучал пулемет. Все оцепенели. В коридоре раздался крик: «Казаки!» Откуда они могли взяться перед дворцом и почему не слышно ничего похожего на перестрелку — никто себя не спрашивал. Топот тысяч бегущих ног был ответом на этот вздорный крик. В битком набитом зале Совета тоже началась довольно постыдная паника. Одни депутаты полегли на пол, другие бросились бежать неизвестно куда.
Никаких сомнений не было: если бы то были действительно казаки или какая-либо нападавшая организованная часть, хотя бы численно до смешного ничтожная, то никакого спасения ниоткуда ждать было нельзя, революцию взяли бы голыми руками.
Положение спас Чхеидзе. Появившись невесть откуда, он, вскочив на стол, свирепо прокричал несколько высокопарных слов:
— Мы сюда пришли для борьбы не на жизнь, а на смерть, и, если будет нужно, мы умрем! Страху не может быть места!
Обычно нерешительный Чхеидзе нашел нужные слова. Любопытен был Керенский, который решительно ничего не мог бы поделать в случае действительной опасности, но который в данной обстановке, пожалуй, сделал все, что ему было доступно. Его поведение в этом инциденте было бы, пожалуй, и правильным, если бы не было немножко смешным. Характерна терминология его выступления (задатки будущего!), которую я, с ручательством, передаю буквально.
Как только раздались выстрелы, Керенский бросился к окну, вскочил на него и, высунув голову в форточку, прокричал осипшим, прерывающимся голосом:
— Все по местам! Защищайте Государственную думу! Слышите, это я вам говорю, Керенский! Керенский вам говорит... Защищайте вашу свободу, революцию! Все по местам!
— Чего орешь-то? — донеслось со двора совершенно отчетливо.— Не видишь, что ли, пулемет пробуем...
Тревога оказалась ложной. Было смешно и немного неловко. Я подошел к Керенскому.
— Все в порядке,— заметил я негромко, но довольно слышно в наступившей тишине.— Зачем производить панику большую, чем от выстрелов?
Я не рассчитывал на такой результат этого замечания. Керенский рассвирепел и громко раскричался на меня, нетвердо подбирая слова:
— Прошу каждого... выполнять... свои обязанности и не вмешиваться... когда я... делаю распоряжения!
Я усмехнулся про себя и во всеуслышание заявил, что приношу гражданину Керенскому свои извинения. Все успокоились и вновь заняли свои места. Появилась и новая группа — Залуцкий, Шутко и еще несколько знакомых солдатских лиц из тех, кого я уже видел в Белом зале. Один из них, взобравшись на стол, начал:
